Виктор Устьянцев - Премьера

— Ах ты батюшки, я и не знаю, где хирург-то поселился, он только вчерась приехал. Счас погляжу, где-то тут списки были, — и начала рыться в ящиках стола.

— Я вижу, песня эта долгая, — сказал таксист. — Так я, пожалуй, поеду?

— Да, конечно, мы же договорились. — Антонина Владимировна, несмотря на протесты Серафимы Поликарповны, расплатилась с ним, и он, потоптавшись, смущенно сказал:

— Уж извините, но у меня время — деньги. План. Всего вам доброго.

— До свидания. Спасибо.

Вахтерша наконец нашла список, нацепила на нос старые очки в стальной оправе и начала водить пальцем по списку. Палец был темный от навечно въевшейся в поры земли: наверное, летом она работает и в колхозе, и в своем огороде.

— Ага, вот. Слава-те, осподи, тут поселился. А то они еще в катежах живут, а до катежов-то по улице добираться, а ноги у меня совсем не дюжат.

Шаркая отекшими ногами, вахтерша ушла в глубь темного коридора, и раньше, чем вернулась она, появился высокий, худой человек в махровом халате.

— Что случилось? — спросил он и, только теперь узнав Серафиму Поликарповну, поздоровался.

Серафима Поликарповна стала объяснять, но опять бестолково и сбивчиво, вперемешку со слезами, и врач попросил Антонину Владимировну:

— Рассказывайте лучше вы, так будет быстрее и понятнее.

Антонина Владимировна постаралась коротко и внятно объяснить суть дела.

— Так, все ясно. Но я не пойму, почему такая паника. Я не вижу никаких оснований ни для паники, ни для такой спешки. И почему вам непременно нужно, чтобы операцию делал профессор или академик? Вы думаете, такую простую операцию он сделает лучше, чем больничный хирург? Ничего подобного! Как раз наоборот. Я вот кандидат наук, а практики у меня меньше. То есть была когда-то, на фронте я сделал тысячи операций, но сейчас любой больничный хирург лучше меня…

— Вы просто не хотите помочь, — сказала Серафима Поликарповна и заплакала.

Хирург пожал плечами, вздохнул и взялся за телефонную трубку. Сначала он позвонил в свою клинику и попросил дежурного врача связаться с Институтом травматологии и узнать, где сейчас профессор Златогоров. Выяснилось, что профессор дома, но дежурному номер его домашнего телефона не хотят сообщать. Тогда хирург позвонил еще троим или четверым и наконец узнал номер домашнего телефона профессора Златогорова. Долго извинялся перед ним, прежде чем в двух словах изложить суть дела. Потом опять долго извинялся и, положив трубку, возмущенно сказал:

— Что же вы мне голову морочите, среди ночи подняли на ноги чуть ли не всю Москву, а оказывается, какой-то Заворонский уже обо всем договорился с профессором Златогоровым. Кто такой Заворонский?

— Это главный режиссер нашего театра, — сообщила Антонина Владимировна.

— Значит, вы актриса? Если Серафиме Поликарповне простительна вся эта свистопляска, то как же вы-то? Ну ладно, Златогоров операцию сделает послезавтра. Впрочем, уже завтра. А пока пойдемте, я вас напою чаем, до утра вам все равно отсюда не на чем уехать.

До Москвы они добрались лишь к полудню и сразу поехали в больницу. Там выяснилось, что операцию Половникову сделали еще утром и без профессора Златогорова. Операция прошла успешно, больной уже находится в своей палате, и его можно даже сейчас навестить.

Александр Васильевич спал.

— После наркоза он теперь до вечера балдеть будет, — сообщил сосед по койке, державший на отлете привязанную к шее руку. — Но если хотите, можно его и разбудить, вреда от этого никакого не будет.

Но они не стали будить, присели возле кровати Александра Васильевича и молча вглядывались в его лицо. Оно было бледным, но спокойным и помолодевшим, наверное, оттого, что почти совсем разгладилось, исчезли морщины возле глаз и расправилась обычно собиравшаяся между бровей складка, похожая на букву «и». Дыхание было глубоким и ровным, рот чуть приоткрыт, на губах застыла едва заметная улыбка. Эта улыбка, видимо, окончательно успокоила и Серафиму Поликарповну.

— Теперь для него самое главное — витамины, — зашептала она. — А мы ничего и не захватили с собой. Тут неподалеку есть рынок, так я схожу.

— А может быть, я?

— Нет, вы не знаете, что он любит. Если проснется, скажите, что я скоро вернусь.

А он проснулся вскоре после того, как ушла Серафима Поликарповна. Просыпался долго и как-то по частям. Сначала вздрогнул всем телом, но тут же утих. Потом сжал губы и слегка скривил их, наверное от боли. Затем дрогнули ресницы, чуть приоткрылись веки, но опять опустились. Он глубоко вздохнул, почмокал пересохшими губами. Антонина Владимировна поняла, что он хочет пить, схватила стоявший на тумбочке фарфоровый чайник и осторожно поднесла ко рту. Александр Васильевич глотнул и тяжело поднял веки. Глаза его были еще мутноватыми, отрешенными, но вот взгляд стал приобретать все более осмысленное выражение, и, поспешно схватив губами рожок чайника, он начал жадно пить. Напившись, устало опустил веки, полежал расслабленно минуты полторы-две и вдруг встрепенулся и широко открыл глаза. Теперь взгляд был вполне осмысленным и выражал крайнее удивление.

— Вы? — шепотом спросил он и протянул руку.

Антонина Владимировна осторожно взяла ее в обе ладони и погладила.

— А я думал, это все еще сон. Знаете, я…

— Знаю, но вы молчите. Вам нельзя много разговаривать.

— Почему?

— Вам же сделали операцию.

— Да, да, я помню. Как везли, как перекладывали на операционный стол, как делали укол. А вот что было потом, не помню.

— Вам сделали операцию, и у вас все хорошо. Серафима Поликарповна тоже со мной, она пошла на рынок и скоро вернется. Пьесу вашу приняли, уже распределили роли, я буду играть Валентину Петровну.

— Это хорошо. Честно говоря, когда я писал, то имел в виду именно вас.

— Спасибо. Но вы все-таки помолчите, лучше я буду вам рассказывать.

И она стала рассказывать о том, как принимали пьесу, кто и что говорил, как прошли первые собеседования. Александр Васильевич сначала слушал внимательно, потом все более рассеянно и вскоре опять уснул.

Она смотрела на него и физически ощущала, как вся наполняется такой нежностью, какой еще никогда не испытывала. Она была хорошей актрисой, умела глубоко вживаться в образ, на сцене иногда доводила себя чуть ли не до обморочного состояния, но в жизни, по существу, не испытывала ни больших душевных потрясений, ни любви. И состояния, до которых она доводила себя в игре, начинали казаться естественными, она почти уверовала, что именно такой силы чувства овладевают людьми в жизни. И только сейчас впервые поняла, что они были лишь бледным отражением настоящих чувств, неизведанная сила которых наполняла ее сейчас. И вместе с нежностью в ней поднимались неиспытанная радость и ликование. Она поняла, что любит, и ей сейчас было почти безразлично, любят ли ее.