Виктор Устьянцев - Премьера

Поэтому распределение ролей — всегда очень болезненная операция, после которой долго не утихают страсти, недовольных каждый раз оказывается больше, чем удовлетворенных. Никто не хочет считаться с тем, что художественному руководству и администрации помимо чисто творческих соображений приходится учитывать массу привходящих обстоятельств. Распределение ролей — акт не механический, не раздача ролей, а создание ансамбля, в котором звучание всех актерских инструментов должно быть согласованным в единой партитуре спектакля. Сама по себе эта задача не из легких, и решение ее отягчается рядом новых, возникших в последнее время проблем.

Одна из них — все более поглощающие актеров кино и телевидение. У известных, да и не очень известных, но успешно снявшихся в одной-двух ролях актеров нет отбоя от предложений кино- и телестудий, иногда у них одна роль наступает на пятки другой, на съемки они подчас едут за тридевять земель, порой прямо с вокзала или аэропорта бегут гримироваться для текущего спектакля, когда до начала представления остается всего несколько минут.

Но страшна даже не сверхзанятость актеров, более страшна их амортизация. Кино и телевидение безжалостно эксплуатируют актера на амплуа, отчего он постепенно теряет диапазон, дисквалифицируется, начинает безучастно, почти автоматически выполнять работу, нести трудовую повинность, а не жить в искусстве.

Амортизация тем и страшна, что деформирует творца в поденщика. И сколько уж раз бывало, что Заворонский буквально навязывал актеру одну из лучших ролей, чтобы уберечь его именно от деформации, а тот был крайне недоволен, ибо роль привязывала его к театру, лишая возможности выехать на очередную съемку в кино- или телероли, которую не надо ни готовить, ни играть, а лишь в очередной раз кое-что извлечь из арсенала давно наработанных штучек.

Степан Александрович ожидал, что наибольшее сопротивление и недовольство вызовет назначение на главную роль в пьесе Половникова молодого актера Виктора Владимирцева, и приготовился к острой борьбе за него, особенно рассчитывая на поддержку Федора Севастьяновича Глушкова. Но, к немалому удивлению обоих, Владимирцев прошел легко: видимо, вся подготовительная работа, особенно исполнение им ролей генерала Печенегова и странника Луки, принесла свои плоды, актеры приняли его.

Баталии развернулись совсем не там, где ожидалось: вокруг роли Валентины Петровны, которую художественный совет отдал Антонине Грибановой. Обнаружилось сразу три претендентки на эту роль.

Особенно агрессивно наступала Генриэтта Самочадина, актриса весьма посредственная, с набором давно, еще в студии, наработанных штампов, абсолютно не пригодная на психологические роли, но красивая, броская, за счет чего, собственно, она и держалась в труппе.

— Это моя роль! — истерично кричала она. — Я ее вижу, чувствую!

— Но ведь вам дали другую роль в этой пьесе.

— Да. Но — бытовую. А мне надоело играть мещанок и дурочек.

— Кесарю кесарево, — тихо, про себя, заметила Эмилия Давыдовна, но Самочадина услышала.

— А ты бы, старая ведьма, помалкивала! Что ты в этом понимаешь?

Эмилия Давыдовна заплакала и ушла. На несколько минут воцарилось неловкое молчание. Его прервал Глушков:

— Ты бы, Грета, пошла извинилась.

— Вот еще! — презрительно фыркнула Самочадина. — Много чести ей будет.

Глушков горестно покачал головой, встал и вышел, наверное, пошел успокаивать Эмилию Давыдовну.

— Грибанова только что заменила Фирсову в «Барабанщице», — напомнила Самочадина и усмехнулась: — О ней вон в газетах пишут. И опять ей дают главную роль.

— Я ее не просила, — сказала Грибанова. — Так решило руководство. Если художественный совет утвердит на эту роль вас, я ничуть не обижусь.

— О чем вы говорите? — вскочив с места, воскликнул Олег Пальчиков. — Ну кто же ее утвердит? Только время теряем. Поехали дальше.

Но Самочадина теперь накинулась на Пальчикова, перепалка между ними взвинтила остальных, и дальнейшее распределение ролей прошло в нервозной обстановке, поэтому и недовольных оказалось больше, чем следовало ожидать.

Едва Степан Александрович зашел в свой кабинет, вслед за ним туда ворвалась разъяренная, как тигрица, Генриэтта Самочадина.

— Я не переживу этого! — воскликнула она и, схватившись за сердце, начала обессиленно опускаться на диван. Дыхание ее стало прерывистым, из глаз ручьями потекли слезы.

Степан Александрович нажал кнопку звонка и сказал вошедшей секретарше-машинистке:

— Анастасия Николаевна, займитесь, — и принялся разбирать лежавшие на столе бумаги.

Анастасия Николаевна, проработавшая в театре около сорока лет и привыкшая ко всему, холодно глянула на Самочадину, не спеша подошла к стоявшему в углу круглому столику на тонких выгнутых ножках с колесиками, налила из графина воды и молча протянула актрисе. Та схватила стакан, поднесла ко рту, зубы ее нервно застучали о стекло. «А может, не притворяется?» — встревожился было Заворонский и вопросительно глянул на Анастасию Николаевну, но во взгляде ее, кроме холодной насмешливости, ничего не прочел.

Сделав три-четыре глотка, Самочадина уронила стакан, но Анастасия Николаевна не дала ему упасть, поймала на лету и строго предупредила:

— Не дури!

— Ой, мне так плохо! Вызовите врача! — выкрикнула было Самочадина, откинула голову на спинку дивана и закатила глаза. Однако, глянув мимоходом на Анастасию Николаевну, уже тише попросила: — «Скорую».

— Обойдешься, — сказала Анастасия Николаевна и опять неторопливо направилась в угол к круглому столику. Заворонский заметил, что Самочадина, чуть приподняв правое веко, наблюдает за ней.

— А сценка-то из дешевеньких, — сказал он Анастасии Николаевне. — Вы свободны. Однако дверь не закрывайте, вдруг понадобитесь.

Это была необходимая мера предосторожности. Года полтора назад Самочадина в аналогичной ситуации шантажировала Марка Давыдовича. Выбежав из его кабинета всклокоченной, сообщила, что он приставал к ней, после чего по театру пошли слухи, разбирательством занималось даже партийное бюро. Марк Давыдович больше всего боялся, как бы эти слухи не дошли до его семьи, и упустил из виду министерство. Оттуда явилась комиссия, ее пришлось долго убеждать, ибо соблазниться-то директору было чем.

И сейчас, глядя на раскинувшуюся на диване актрису, Заворонский невольно любовался ею.

«За такие зубы какая-нибудь западная фирма, выпускающая зубную пасту, могла бы озолотить Самочадину на одной рекламе», — подумал Степан Александрович, продолжая разглядывать актрису.

Тонкие крылья ее ноздрей чуть вздрагивают; едва приметные ямочки на слегка впалых щеках придают лицу мягкое, радушное выражение. Жаль, что глаза сейчас закрыты, они у нее огромные, серые и глубокие, с поволокой. И ресницы явно не приклеенные, а свои собственные — длинные и пушистые. «Вот же наградил бог такой потрясающей красотой, а таланта не дал и капельки. Только за счет внешних данных и держится в театре. И почему мы тогда, после истории с Марком Давыдовичем, ее не выгнали? Повод был удобный, и в министерстве не стали бы возражать».