Виктор Устьянцев - Премьера

Он вспомнил, что французская Академия художеств во всей мировой литературе насчитала только двадцать шесть или двадцать восемь сюжетов. Видимо, двадцать девятый найти будет трудно. «Интересно, что об этом пишет Хейли? — подумал Александр Васильевич. — Скорее всего дает технологию, как в «Аэропорте». Может, прочитать его «Госпиталь»?»

Этого романа Хейли он не читал, кажется, отрывки из него печатал журнал «Наука и жизнь», который Половников не выписывал, ибо подписаться на него было трудно. Можно было, наверное, взять его и в библиотеке больницы, но теперь он уже не хотел читать, ибо чувствовал в себе потребность написать о больнице и боялся, как бы Хейли не повлиял на него.

У Александра Васильевича уже устоялось правило: не читать ничего из художественной литературы на тему, о которой он пишет (специальную читать было просто необходимо), дабы невольно не позаимствовать (а если уж точнее — не украсть) какую-нибудь понравившуюся и запомнившуюся мысль. Он знал, что иногда так случается непреднамеренно, и даже помнил случай из собственной писательской практики.

В ту пору он писал историческую повесть и вспомнил, что об этом периоде был до него написан роман одним довольно известным писателем, к счастью еще живым тогда. Естественно, он обратился к этому писателю с просьбой прочитать рукопись. Писатель был еще не стар, но уже знал, что дни его сочтены, что болезнь его, несмотря на то что от него ее тщательно скрывают, не оставляет никаких надежд, ибо лечить ее пока не умеют, и приводил в порядок свое литературное наследство, готовя к изданию посмертное собрание сочинений. Писатель отбирал для этого издания столь требовательно собственные произведения, пользовавшиеся мировой известностью, что было бы даже преступно предлагать ему в это время читать чужую рукопись.

Но видимо, он подводил итоги не только собственного творчества. Заметив в толпе, выходящей из большого зала ЦДЛ, Половникова, он подозвал его и сказал:

— Я не знаю, сколько вы написали книг, быть может, я какие-то не заметил. А вот эту про Землю… Напомните мне ее название… Да, вот эту. Земля-то действительно стала маленькой. Вот в этой что-то есть. Момент истины, что ли. Что вы еще написали? Впрочем, это не имеет значения, гораздо важнее, что у вас есть сейчас. Так что же?

— Рукопись новой книги, — сообщил Половников.

— Рукописи мне трудно читать. Я ведь сейчас читаю только лежа. Книгу еще могу, а рукопись… Знаете, листочки из рук выпадают… Ну, да не в этом дело… Так о чем же вы нынче пишете?

— Не знаю почему, но я написал историческую повесть. Кстати, о том же периоде, что и ваш роман.

— Это был интересный период. Любопытно! А ну-ка, пришлите ее мне.

— Но вам же в рукописи… — начал было Половников.

— Будет интересно — и в рукописи прочитаю, а когда неинтересно — и книжку уроню. Присылайте.

Как назло, дома оказался только слепой третий экземпляр, два уже были сданы в издательство. И Александр Васильевич нанял сразу трех машинисток, чтобы они перепечатали повесть заново, причем, всех троих попросил поставить в машинки новые ленты, чтобы читать было нетрудно.

Но уже через два дня позвонил известный писатель и сердито спросил:

— Так где же рукопись?

Александр Васильевич начал было объяснять насчет перепечатки, но тот прервал:

— Давайте то, что у вас есть. Мне ждать некогда.

И Половников только тогда и понял, что писатель сам все знает о своих сроках, и, может быть, впервые по-настоящему был потрясен. К счастью, на следующий день машинистки уже перепечатали рукопись, и Александр Васильевич сам отвез ее умирающему писателю.

— Мне, право, как-то неловко вас обременять, но я очень опасаюсь, как бы я ненароком что-нибудь не позаимствовал из вашего романа. Поэтому посмотрите построже, — попросил Половников.

— Не пойму, то ли вы тонко льстите, что ли действительно опасаетесь. Ладно, идите, голубчик, мне некогда, я должен успеть прочитать ваше сочинение. Вдруг это интересно?

Повесть писателю понравилась, но в двух местах он обнаружил не то чтобы схожесть, но слишком уж явное подражание ему. С тех пор Александр Васильевич намеренно не читал художественных произведений по теме, близкой к той, которую он сам начинал разрабатывать.

На этот раз пьеса Заворонскому понравилась, он даже удивился, как глубоко и тонко почувствовал Половников специфику сцены, прописал характеры, четко определил основную тему, отбросил все лишнее, уплотнил, сделал более мускулистым диалог. Конечно, не все у него пока хорошо, остался еще легкий налет декларативности, но режиссеру теперь совсем нетрудно смахнуть его, как пыль со стола. Главное — пьеса не только обрела художественность, а и масштабность, значительность и актуальность, подняла пласт, доселе еще не исследованный драматургией. Спектакль должен прозвучать остро, современно и ново.

И тут очень многое будет зависеть от постановки, особенно сейчас, когда проблемы театра привлекли всеобщее внимание, вокруг них много споров о том, какой нужен сегодня театр — «режиссерский», «актерский» или «авторский». Степан Александрович не разделял ни одну из точек зрения, ибо давно уже уяснил, что самое уязвимое место театра, его ахиллесова пята находится в точке пересечения актерских и режиссерских проблем, а вернее — в точке их соприкосновения. И все споры о том, нужен ли «режиссерский» театр, как это ни парадоксально, вольно или невольно, но возвышали роль и значение режиссера в сценическом творчестве. Именно режиссера, ибо роль актера давно была ясна сама по себе.

Заворонскому казалось, что все споры о театре начинаются не с того конца, ибо дело тут даже не в самом режиссере, а в том, какие художественные задачи он ставит и какую художественную идею провозглашает и утверждает. МХАТ возник как слияние двух очень разных режиссеров, утверждающих одну идею, совершенно новую, позволившую не просто сформировать, а и сплотить труппу именно на глубоком понимании новых художественных задач театра. И не случайно после смерти этих двух очень разных, но одинаково великих режиссеров, утвердивших новый метод в искусстве, театр начал сдавать позиции, ибо на смену основателям не пришли режиссеры, ставящие если уж не равнозначные, то хотя бы крупные цели.

Театр, который сейчас возглавлял Степан Александрович, родился тоже не на пустом месте, и у него были замечательные традиции. Но дело ведь не в том, чтобы бережно сохранять эти традиции, гораздо важнее их продолжать, иначе они превратятся в тот «хорошо сохранившийся труп», о котором говорил Вахтангов. И критерием оценки деятельности театра не может быть одна традиционность, важно еще и уяснить, открывает ли новая постановка перспективу роста театра, его движение вперед и выше, или всего лишь обозначает шаг на месте. Или еще хуже — обозначает ту малозаметную, но крайне разрушительную потерю качества, которая ведет к скатыванию на непригодный для данного театра, но «модный» репертуар, непривычную и неприемлемую для него стилистику.