Виктор Устьянцев - Премьера

Самочадина вдруг открыла глаза, посмотрела на Степана Александровича с едва скрываемой злостью, встала, подошла к двери и захлопнула ее. Опустившись в вольтеровское кресло, закинула ногу на ногу («Ах, черт возьми, до чего же хороши ее ножки!»), достала из сумочки сигарету, щелкнула зажигалкой, глубоко затянулась и, выпуская дым, сказала:

— Я знаю, все это интриги! Меня просто хотят выжить из театра.

— Бросьте, никто вас не выживает, — Заворонский поморщился, предчувствуя, что сейчас на него, как обычно, обрушится ворох сплетен.

И не ошибся. Самочадина поочередно перемывала косточки не только своим соперницам по роли, а и всем, кто когда-либо обошел ее вниманием, пощадив, пожалуй, лишь Глушкова и самого Заворонского.

— Что же вы меня-то щадите? — усмехнулся Степан Александрович. — Давайте уж и обо мне.

— Вы человек объективный, но слепой, не видите, что творится в труппе.

— Ну и что в ней творится?

— Так ведь я вам только что говорила! — притворно удивилась актриса.

— Чушь все это!

— А роман Грибановой с автором?

— Да вам-то какое дело до этого? Они оба свободные, как и вы, холостые люди, это их личное дело, кого любить, а кого нет. Вот вас же никто не заставляет кого-то любить, а кого-то нет.

— Вы думаете, она любит этого увальня? Как бы не так! Она же окручивала этого недотепу для того, чтобы получить главную роль в его пьесе.

— Послушайте, как вам не стыдно! — прервал ее Степан Александрович. — Вы же всех грязью облили. Это же не кто-то, а вы разводите интриги, склоки, распускаете сплетни. Зачем вы это делаете?

— Во имя торжества справедливости! — с пафосом произнесла Самочадина.

— Какого торжества? Какой справедливости? — Заворонский встал и, обойдя стол, остановился перед Самочадиной. — Вы просто любыми правдами и неправдами хотите получить роль, которую вам никогда не сыграть. Нет у вас для этого данных, понимаете — нет!

— Ах, вот как! — вскочила Самочадина и гневно сверкнула взглядом («Как прекрасны ее глаза даже в гневе!»), громко щелкнула замком сумочки. — Ноги моей больше не будет здесь! Я-то, дурочка, со всей душой к вам, думала, поймете, а вы… — Она почти естественно всхлипнула и направилась к двери шатающейся походкой. По мере приближения к двери шаги ее замедлялись, наверное, она рассчитывала, что Степан Александрович окликнет ее, вернет, начнет утешать и в конце концов уступит. Но он молчал, и Самочадина, дойдя до двери, чуть приоткрыла ее, оглянулась, в глазах ее опять вспыхнула злость. — Я уйду из театра!

Степан Александрович молча пожал плечами: мол, это ваше личное дело.

— И вы пожалеете об этом! — угрожающе сказала Самочадина и так хлопнула дверью, что в люстре еще долго звенели хрустальные подвески.

Конечно, Самочадина больше не напоминала о своем намерении уйти из театра, более того, на репетициях была кроткой и безропотной, но уже поползли из-за кулис самые невероятные слухи об интимных отношениях Грибановой и Половникова. И как ни оберегали Антонину Владимировну от этих слухов, они все-таки дошли до нее.

«Какая мерзость!» — брезгливо подумала она и хотела просто отмахнуться от этих нелепых слухов, не придавать им значения, начисто забыть о них. Но совсем забыть их не удавалось, они преследовали ее, и, хотя Антонина Владимировна знала, что все это неправда, ее не покидало такое ощущение, как будто она вышла на улицу раздетой, ей почему-то было стыдно, хотя она великолепно понимала, что стыдиться ей нечего. Недаром, видно, говорится, что грязь если и не пристанет, то хотя бы замарает.

Антонина Владимировна догадывалась, кто мог распустить эти слухи, но не собиралась ни опровергать их, ни выяснять отношения с Генриэттой Самочадиной, надеясь, что скоро все уляжется само собой, вряд ли кто всерьез поверил этим сплетням. Однако в душе оставалось ощущение несправедливости, она чувствовала себя обиженной и беззащитной перед столь наглой ложью. Еще обиднее было за Александра Васильевича, он-то тут и вовсе ни при чем и даже, наверное, не подозревает, что такое вообще может быть. И какую же надо носить в душе подлость, чтобы попытаться скомпрометировать его именно сейчас, когда он находится в таком состоянии!

О его состоянии Антонина Владимировна почти ничего не знала более двух недель, правда, однажды она ездила в больницу, но там еще не сняли карантин. В справочной говорили, что все идет нормально, сам Александр Васильевич в коротеньких записочках Серафиме Поликарповне и Антонине Владимировне сообщал, что чувствует себя великолепно, и просил не волноваться. Они расспросили всех знакомых, когда-либо имевших переломы ног или рук, и хотя не перестали волноваться, но обе несколько успокоились.

Но вот карантин сняли, Серафима Поликарповна побывала в больнице и, поговорив с лечащим врачом, узнала, что пневмония еще не прошла, есть остаточные явления, тем не менее Сашеньке собираются делать операцию, больше откладывать нельзя, иначе можно потерять ногу. И напрасно врач уверял, что операция предстоит несложная и не представляет никакой опасности. Серафима Поликарповна узнала от больных, что за время карантина в отделении умерло трое, причем двое из них — от послеоперационного отека легких. Прямо из больницы она бросилась в писательскую поликлинику, но хирурга там не застала, он на несколько дней уехал в Малеевку в Дом творчества что-то там проверить или просто отдохнуть. Тогда Серафима Поликарповна помчалась в театр.

Неведомо, каким образом она миновала многочисленные кордоны и пробралась за кулисы, но оказалась там именно в тот момент, когда Антонина Владимировна произносила длинный монолог. Услышав ее голос, Серафима Поликарповна рванулась было на сцену, но ее вовремя перехватила Эмилия Давыдовна и с помощью дежурного пожарника втолкнула в ближайшую артистическую гримерную. Оставив пожарника сторожить у двери, Эмилия Давыдовна снова убежала за кулисы доводить до конца действие. К счастью, скоро наступил антракт, и Эмилия Давыдовна привела в гримерную Антонину Владимировну.

Из сбивчивого и бестолкового, вперемешку со слезами, рассказа Серафимы Поликарповны Антонина Владимировна успела лишь уяснить, что Половникову грозит смертельная опасность, тут же бросилась к Заворонскому и попросила кем-нибудь заменить ее в последнем акте.

— Кем же я вас заменю? Да и когда? — Степан Александрович привычно постучал ногтем по стеклу своих электронных часов. — Через шесть минут ваш выход. Идите, идите, голубушка, а мы тут пока что-нибудь предпримем с… — он вопросительно глянул на Серафиму Поликарповну.

— Это мать Половникова, Серафима Поликарповна, — наконец-то догадалась представить Грибанова.