Виктор Устьянцев - Премьера

— Очевидно, телевидение, если его рассматривать как не просто зрелище, а как искусство, подчиняется каким-то иным законам, — говорил Виктор Олегу. — И эти законы надо знать.

— Не мудри, старина, не усложняй себе жизнь! — успокаивал Олег. — У тебя получается не хуже, чем у других. Ты посмотри, даже корифеи и те не очень-то выкладываются. Халтурка, она и есть халтурка.

— Но ведь это не какой-нибудь сельский клуб, это же телевидение, миллионы зрителей!

— Зато, если кому-то не понравится, он спокойно переключит на другую программу, там фигурное катание показывают. Правда, тоже шестой раз в году. Но есть еще четвертая программа, там хоккей… И потом: чего ты еще хочешь, если мы все тут собраны с миру по нитке, на съемки прибегаем, взмыленные, со всех концов Москвы, партнеров видим чуть ли не в первый раз, репетируем кое-как, если вообще репетируем. Следует удивляться, что у нас еще хоть так получается, а ты тут с высокими критериями.

— Но вряд ли кто из актеров позволит себе так играть в театре.

— Сравнил! Театр — другое дело, там наш дом, наша работа, а тут отхожий промысел.

К сожалению, многие актеры к работе на телевидении относились как к «левому» концерту и даже корифеи не очень-то дорожили своей репутацией.

— Зато популярность! — все еще пытался переубедить Виктора Пальчиков.

Вот уж что верно, то верно, Владимирцев уже начал на себе ощущать последствия этой популярности. На него стали оглядываться на улице. Пассажиры в троллейбусе и в метро бесцеремонно разглядывали его и перешептывались, а иногда подходили и завязывали разговор. Однажды подсел изрядно подвыпивший гражданин и похвалил:

— А ты молоток, здорово ему врезал!

— Кому?

— Ну, тому, который в шляпе. Он еще в «Семнадцати мгновениях весны» гестаповца играл. И вот девчонку ты зря обидел, она тебя любит, и гражданин начал пересказывать содержание прошлой воскресной телепередачи.

Виктору пришлось сойти на две остановки раньше, чтобы отвязаться от него. А все-таки почему-то было приятно оттого, что оглядываются на него, перешептываются, и даже этот гражданин теперь казался уже не таким несимпатичным.

Когда Виктор рассказал об этом эпизоде Федору Севастьяновичу Глушкову, тот заметил:

— Слава приятна, что и говорить. Но если раньше наш брат актер годами добивался признания своим неимоверно тяжким трудом, то теперь многие буквально с корнями вырывают популярность у зрителя за счет частого мелькания на кино- и телеэкранах. А то и еще хуже: сами пробивают броские афиши со своим именем и фотографией, цветные открытки для газетных киосков, аршинные портреты для фойе кинотеатров.

— Но ведь вывешиваются и портреты актеров, которые и не пробивают сами, а просто заслужили, — возразил было Владимирцев. — Не надо обобщать.

— А я и не обобщаю. Но хочу, чтобы ты уяснил одну истину. Популярность — растение многолетнее. Посеяв его однажды, можно многие годы снимать урожай. Но не бесконечно, ибо почва, на которой произросла эта популярность, постепенно истощается, сколько ее ни удобряй новой киноролью. Рано или поздно ее придется перепахивать, а еще неизвестно, хватит ли на это сил и таланта. Репутацию иногда завоевать легче, чем поддерживать ее.

«Но у меня-то и репутации еще нет, а создавать плохую не стоит», — решил Владимирцев, справедливо расценив весь этот разговор с Федором Севастьяновичем как предостережение. Отснявшись еще в двух программах, он от дальнейшего участия в воскресной телепередаче отказался. К тому же начались репетиции пьесы Половникова, и времени на побочные дела совсем не оставалось, тем более что Заворонский помимо ежедневных репетиций ввел обязательные уроки дикции и пластики.

Именно в это время Глушков неожиданно предложил:

— А не заняться ли тебе, Витя, художественным чтением?

— С эстрады?

— Да.

— Но это же несерьезно, Федор Севастьянович. И потом — когда?

— Ну, при желании время найти можно. Телевидение-то ты бросил. А вот насчет серьезности или несерьезности эстрады ты с выводами не спеши. А попробуй сначала. Того же Половникова и почитай. — Глушков сунул Виктору книжку. — Есть тут один прелюбопытный рассказец. «Родня» называется.

Рассказ и в самом деле был хорош, к тому же в нем было всего три действующих лица, речь их была глубоко индивидуализирована, легко было подчинить ее созданию интересных характеров.

А как раз приближались майские праздники, и, видимо, не без участия Глушкова Виктора включили в несколько сборных концертов.

Зрители принимали Владимирцева хорошо, но этот успех он приписывал не столько себе, сколько Половникову. Чем больше читал Виктор его рассказ, тем отчетливее понимал его глубинный смысл, ритмическую отточенность каждой фразы, живописность слова. Но Виктор не только постигал Половникова, а и почувствовал себя более созревшим для исполнения главной роли в его пьесе, хотя как драматург Александр Васильевич был куда слабее, чем прозаик, роль настолько не прописана, что трудно было найти даже ее внешний рисунок.

Как ни оберегал Степан Александрович свою труппу от влияния дурной моды, она все-таки проникала в театр и особенно вредно действовала на молодежь. Это влияние отчетливо обнаружилось при подготовке пьесы Половникова, в которой были заняты в основном молодые актеры, не прошедшие школы классики. А Заворонский был твердо убежден, что становление актера должно начинаться с изучения и освоения классических образцов.

Хотя все занятые в пьесе актеры имели театральное образование, некоторым из них просто недоставало речевой культуры, у них отсутствовала внятная и четкая техника речи, утвердилась какая-то монотонная манера говорить, без всякой эмоциональной окраски, а строго продуманная и отработанная пластика подменялась кривляниями и ужимками. Возможно, такая манера исполнения в чем-то и совпадала с постановочными трюками так называемого «сценографического» театра, но серьезному спектаклю была явно противопоказана.

Но пластике и постановке голоса научить не так уж трудно. А как привить способность к импровизации, научить актера фантазировать так, чтобы его фантазия будоражила не только зрителя, а и самого актера?

И после читок и бесед, после обстоятельного и всестороннего обсуждения каждого персонажа и его значения в пьесе Заворонский вдруг предложил актерам самим выстроить для себя всю цепочку физических действий в каждом эпизоде и даже позволил внести изменения в текст, придерживаясь, однако, идеи и общего замысла пьесы, не уходя далеко от фабулы.

К немалому удивлению Степана Александровича, против такого задания выступил Глушков.

— Они же загубят пьесу! — горячился Федор Севастьянович. — Это же называется «пусти козла в огород»! Они же весь текст перекорежат, каждый потянет на себя, оборвут все связующие нити, и ты сам запутаешься в этой паутине. А от автора вообще оставят только рожки да ножки.