Виктор Устьянцев - Премьера

Но Семен, видимо, разгадал и этот ее маневр и поморщился. Почти брезгливо.

Тем не менее Генриэтта удалилась в кухню и стала готовить кофе. Она не торопилась, чтобы дать возможность Семену раздеться и лечь в постель без помех и угрызений. Но когда она, уже сама испытывая нетерпение, вернулась, то обнаружила его не в постели, а в прихожей, к тому же при его вечно зеленой шляпе.

Это могло обескуражить кого угодно, но не Генриэтту. Она знала, что мужчины порой бывают необъяснимо робки или просто трусливы. «А может, Семка думает, что я посягаю на его независимость, женю его на себе? Да нужна мне его независимость, как рыбке зонтик!»

— А кофе? — она постаралась удивиться как можно искреннее.

— Знаешь, я как-то раздумал. — Семен произнес это без иронии, смущенно, и это смущение не было наигранным.

«Значит, еще не все потеряно».

— В таком случае я тебя немного провожу, — Генриэтта поставила кофе на столик.

— Как хочешь.

Теперь руки свободны и можно действовать. Генриэтта заломила их над головой, рукава скользнули к плечам, и она трагически выдохнула:

— Хочу! Потому что я не могу одна, я здесь как в клетке. Ах, Семен, если бы ты знал, как я одинока! — И, опустив руки, она сжала ладонями лицо и ткнулась ему в грудь.

Но Семен грубо отстранил ее и насмешливо заметил:

— Вот это у тебя что-то новенькое. И неплохо. Совсем даже неплохо. Ты запомни этот жест, он тебе, возможно, пригодится в какой-нибудь роли. У тебя таких жестов не очень-то много. — И выскочил за дверь.

В лестничном пролете гулко прозвучали его шаги, потом все стихло. А Генриэтта все еще прислушивалась, надеясь, что Семен вернется, хотя уже знала, что он не может вернуться. Потом опустилась на колени и, опять зажав лицо ладонями, заплакала — теперь уже по-настоящему. Ее душила не только обида, в ней поднимались горечь за несложившуюся жизнь и раскаяние. Но еще больше мучило недоумение: «Зачем же он приходил сюда? Чтобы оскорбить? Если это так, то ему вполне удалось. Но за что ему меня оскорблять, что я ему сделала плохого? Пусть мы никогда не дружили, но и не враждовали же! И зачем он притащился ко мне домой? Ведь роль мы могли переписать и в театре…»

Однако на другой день, узнав о приезде Заворонского, Генриэтта, кажется, начала о чем-то догадываться, хотя и смутно. «Семка что-то затевает. Ну и пусть, зато сейчас у меня роль стала не проходной. А если Заворонский будет недоволен, всегда можно свалить на Семку. Зато Грибановой я преподнесу сюрпризик, а уж этот сосунок Владимирцев у меня повертится».

Она и сама не понимала, почему так возненавидела Владимирцева. Вот уже сколько лет вела она в театре тайную войну, но вела ее против соперниц, к мужчинам, не составлявшим ей конкуренции, относилась терпимо, а этот выскочка начал раздражать ее с самого начала своего появления в труппе. Возможно, она сразу почувствовала, что пойдет он далеко, и в ней сработала привычная зависть. А когда ему дали главную роль в новой пьесе, это чувство перешло в яростный протест, в жгучую ненависть. Этому в немалой степени способствовало отношение к Владимирцеву Глушкова, которого Генриэтта вообще не могла терпеть.

«А Семка теперь у меня на крючке, и я уж не дам ему сорваться», — мстительно думала она. Его вчерашний уход слишком напоминал поспешное бегство и был для нее оскорбительным.

После прогона, когда собрался весь состав, Степан Александрович, ко всеобщему удивлению, воздержался от каких-либо комментариев, поручив разбор Подбельскому. Семен, настороженный этим, сделал несколько весьма дельных замечаний и на том разбор закончил, не дав даже общей оценки. За него это сделал Голосовский:

— По-моему, все идет нормально. Кое-где еще сыровато, надо учесть замечания Семена Григорьевича, пошлифовать. Время еще есть. — И выжидательно посмотрел на Заворонского.

Но Степан Александрович и на этот раз ничего не сказал. Зато когда они остались втроем, спросил прямо:

— Зачем вы это сделали?

— Так ведь план… — начал было Голосовский, но Степан Александрович тут же остановил его:

— Марк Давыдович, твои заботы мне известны. Но вы-то, Семен Григорьевич, зачем это сделали?

Подбельский, потупившись, молчал. Он понимал, что, чем дольше молчит, тем больше выдает себя, ибо Заворонский о чем-то догадывается, а молчание лишь подтвердит догадку. Надо было хотя бы что-то сказать, но сказать было нечего.

— Ну, ладно, — Заворонский откинулся на спинку кресла и побарабанил пальцами по подлокотнику. — Раз уж вы эту кашу заварили, придется расхлебывать. Но кашу придется есть горячей, можно и обжечься. Однако сроки переносить не будем. Марк Давыдович, заказывайте афиши и программки. Моей фамилии не ставьте.

Оба ошарашенно смотрели на него, а он пристально следил за выражением их лиц. У Марка Давыдовича недоумение сменилось растерянностью, и он начал было:

— Но ваш авторитет… — И тут же умолк, посмотрев на Подбельского.

А у того лицо будто окаменело, но в глазах проносился целый вихрь, одно выражение стремительно сменяло другое. «Снимает с себя ответственность? — подумал было Подбельский, но, глянув на Заворонского, тут же усомнился: — Не похоже. Тогда что? Жертвует? Или просто хочет подарить мне этот спектакль, хотя весь замысел, безусловно, принадлежит ему? Впрочем, сейчас это не так уж и важно, гораздо важнее то, что он, кажется, раскусил меня, понимает, почему я так спешил выпустить спектакль. Как же мне после этого с ним работать, теперь-то уж я начисто лишился его доверия…» И отчужденно, даже как бы обиженно сказал:

— Если это жертва, то я ее не принимаю.

— Да никакая это не жертва! — Степан Александрович поморщился.

— Но ведь и сама идея постановки и замысел ваши! — воскликнул Подбельский и тут же подумал: «Кроме, конечно, текста Самочадиной. Что с ней теперь делать? Если она заупрямится… Выходит, я сам себе свинью подсунул…» И вслух повторил: — Весь замысел ваш.

— Ну и что? Я главный режиссер, художественный руководитель, я по своей служебной обязанности должен высказывать общий замысел, так же, как, скажем, главный конструктор подает общую идею, а воплощением ее занимаются разработчики. Вы провели основную работу, и я не хочу набиваться вам в соавторы.

«Вот он куда поворачивает!» — удивился Подбельский, еще не веря в искренность Степана Александровича.

А тот продолжал развивать свою мысль:

— Когда проект готов, главный конструктор рассматривает его и вносит свои коррективы. Вот этим мы и займемся… Вот вам бумага и ручка, записывайте…

И Заворонский провел настолько обстоятельный разбор спектакля, что Подбельский был поражен. Обычно все замечания режиссера подробно записываются, а тут без всяких записей Степан Александрович последовательно высказывал их по каждой мизансцене, по каждой роли, при этом отмечал не только явные накладки, а и мелкие ошибки, не только грязь, а буквально каждую пылинку. На прогоне Подбельский и сам многое подметил, но далеко не все, а главное — не с такой проницательностью и проникновением в мельчайшие детали и тончайшие нюансы каждой роли. «Все-таки он большой художник, — с уважением подумал Подбельский, — я многое потеряю, если придется уйти от него…»