Виктор Устьянцев - Премьера

— Я ее уже видел. Не трогайте ее, ей нельзя мешать.

— Как будто я не знаю.

— Тем более.

— Не пререкайся. Тоже мне психолог нашелся. И отлипай от занавеса, — Эмилия Давыдовна слегка подтолкнула его. — Ну, ни пуха!

— К черту!

Это только внешне Заворонский казался спокоен. На самом деле он волновался не меньше актеров. Хотя после телеграммы Глушкова он и приехал в Москву и за две недели успел кое-что поправить после Подбельского, но спектакль-то доводил все-таки не сам и сейчас опасался, что Семен так и не «подмел» за собой до конца.

Первый акт прошел сносно, даже вполне прилично, актеры окончательно успокоились, и начало второго акта было и вовсе хорошим. Но вот пошла та самая ответственная мизансцена, когда Владимирцев должен был мотивизировать непривычную для его героя растерянность. Начал он хорошо, однако тут раньше времени вошла Самочадина с охапкой дров и с грохотом рассыпала ее. Это могло быть и случайностью, но дальше, не обращая внимания на предельную напряженность момента и на состояние Владимирцева, Генриэтта стала отвлекать от него внимание зрителей тем, что принялась эти поленья собирать и снова ронять.

И сразу все смазалось у Владимирцева, растерялась и Грибанова, обернувшись к Самочадиной, она гневно посмотрела на нее, но та продолжала тянуть на себя.

Подбельский, наблюдавший за сценой из глубины портала, с ужасом ожидал, что еще выкинет Генриэтта. На репетициях она никаких манипуляций с дровами не проделывала, но сейчас стало очевидным, что вся эта клоунада была продумана и отработана ею заранее. «А ведь прикинулась кроткой овечкой и тем ловко ввела меня в заблуждение. Сорвет спектакль, и я ничего с ней не смогу поделать. Мне даже придется оправдывать ее, иначе она всю эту историю с переделкой текста вывалит наружу. И какой дьявол толкнул меня на это? Но мог ли я предполагать, что Заворонский снимет свое имя с афиши и тем самым мой же умысел обернется против меня же!»

Пристально наблюдая за Самочадиной, он пытался поймать ее взгляд и как-то остановить ее, но Генриэтта, видимо, намеренно не смотрела в его сторону. Но вот все-таки глянула мимоходом, и Подбельский, успев прочесть в ее взгляде злорадно-торжествующее выражение: «Ну что, съел?» — понял, что Генриэтту он уже не остановит, и растерянно посмотрел в ложу на Заворонского.

Степан Александрович тоже пристально наблюдал за Самочадиной, уже догадываясь, что все это Генриэтта делает преднамеренно. А сценическое время бежало стремительно, вот уже и зрители начали поерзывать в креслах, и все натянулось до предела, вот-вот лопнут терпение зрителей и нервы актеров.

«Сейчас все повалится», — обреченно подумал Степан Александрович и тут же услышал, как Порошин шепнул Светозарову:

— Пустила снежный ком.

«Это уж точно», — мысленно согласился Заворонский, по опыту зная, как этот ком превращается в лавину: актеры начинают нервничать, забывать текст, спектакль постепенно разлаживается, а потом и вовсе разваливается. Степан Александрович приподнялся было, чтобы бежать за кулисы и что-то предпринимать, но тут повалилась в обморок Грибанова. Повалилась так естественно, что зрители, наверное, поверили: так все и должно быть. Но Заворонский успел заметить, что перед этим Антонина Владимировна так успокаивающе глянула на Виктора, что тот, не стирая с лица выражения растерянности (ох как к месту она оказалась!), обернулся к Самочадиной и крикнул:

— Нашатыря дайте!

Но Самочадина и сама растерялась, она понимала, что все покатилось не по тексту, и теперь уже вполне естественно рассыпала охапку и замерла в испуге. А из суфлерской раковины шипели все громче и громче, это шипение стало доноситься уже до первых рядов, но тут опять нашелся Владимирцев и крикнул:

— Ну что же вы стоите? Если нет нашатыря, дайте хотя бы валерьянки!

Но Самочадину точно пригвоздили к полу.

— Мама! — крикнул куда-то за кулисы Владимирцев. — Валерьянки!

И тут, к изумлению Заворонского, на сцене появилась Эмилия Давыдовна со своей сшитой из портьеры сумкой и воскликнула:

— Ой батюшки, да что это с ней? Я счас, у меня тут все есть, — и начала рыться в сумке, поочередно извлекая оттуда все, что попадалось под руку, даже пьесу Половникова. Потом вытряхнула из сумки все содержимое, зубами открыла какой-то пузырек и сунула его под нос Грибановой. Та поморщилась и очнулась:

— Что это со мной было?

— А, пустяки! — сказала Эмилия Давыдовна и, подхватив под руку Самочадину, выволокла ее со сцены.

А Владимирцев, усаживая Грибанову на диван, крикнул им вдогонку:

— Воды принесите!

Заворонский испугался, что с водой опять придет Самочадина и вся импровизация смажется. Но пришла Эмилия Давыдовна и, протягивая Грибановой стакан, успокаивающе сказала:

— Ничего, милая, это не страшно. С нами это бывает. — И начала неторопливо собирать поленья, по одному перенося их в угол и покряхтывая. Степан Александрович уже догадался, что делает это она намеренно, чтобы дать Владимирцеву и Грибановой время настроиться, и мысленно похвалил Эмилию Давыдовну: «Молодец, старуха!»

Наконец Эмилия Давыдовна удалилась, и Владимирцев с Грибановой продолжили всю мизансцену по авторскому тексту, опустив, правда, растерянность и смятение, ибо теперь они были уже ни к чему.

Заворонский глянул в зал и убедился, что зрители ни о чем не догадались. Даже Половников, сидевший в другом углу ложи, кажется, не обратил внимания на то, что в его пьесе вдруг появилась мать — чья? Гвоздева или его жены? — которую так естественно сыграла Эмилия Давыдовна. Половников блаженно улыбался, должно быть, спектакль ему нравился.

А Половникову действительно в спектакле нравилось буквально все. Он впервые услышал написанные им слова со сцены, увидел, как актеры раскрывают созданные им образы и характеры, и понял, что театр значительно обогатил их. Но главное — он впервые не только слышал свое слово из чужих уст, он видел его. И еще ощущал, как реагирует зрительный зал, а реагировал он хорошо, и эта коллективная оценка его пьесы была особенно приятной и дорогой.

Сначала Александр Васильевич воспринимал реакцию всего зала сразу, как-то безлико. Потом увидел деда Кузьму и долго следил за выражением его лица. Дед был при параде, похоже, это его порой стесняло, но на все происходящее на сцене он реагировал весьма непосредственно: то хмурился, то смеялся, то вдруг сосредоточенно слушал, приставив к уху ладонь. «Надо было посадить его ближе, вместе с Костей и Виктором Степановичем».

Хирург Виктор Степанович Захаров с женой и дочерью и Костя-гитарист со своей девушкой сидели в третьем ряду. Инспектор ГАИ Александр Дмитриевич Камушкин и Коля-спортсмен еще лежали в больнице, Иван Михайлович отдыхал в санатории, а Мишка-браконьер уехал опять в Кулундинскую степь.