Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

В самолете домой я сказала маме, что выход Ай Мин на связь с нами — это лишь вопрос времени. А нам оставалось только ждать.

После того как в 1998-м маме поставили диагноз, все изменилось. В часы, дни и недели обычного мира мы больше не вмещались. Она стала говорить о будущем не как о чем-то открытом и неопределенном, но как о конечной мере времени; год, может, два, если повезет. Ее прагматичность причиняла мне боль. Мне было всего девятнадцать, и я нуждалась в том, чтобы верить — мама обязательно посрамит статистику. Когда она начала химиотерапию, я была в университете, наконец-то специализировалась на математике и могла придумать какие угодно статистические обоснования тому, что она не умрет. Много часов я провела, сосредоточившись над этой задачей, как будто мамины жизнь и смерть были лишь вопросом цифр и вероятностей. К моему — хотя, возможно, не к маминому — удивлению, вернулся весь гнев, который я давила с тех пор, как умер отец. Глядя на однокурсников, я слышала в их голосах и видела в их жизнях свободу, которой, как мне казалось, меня несправедливо лишили. Как легко они, казалось, забывали о своей удачливости. Я брала тем, что училась прилежней, что старалась всех превзойти, старалась отрицать — но что именно? Я не знала. Неудивительно, что я выросла в одинокую молодую женщину. Я иррационально расстраивалась из-за мамы и снова злилась на папу. Я поняла, что могу потерять мать вне зависимости от того, что говорят цифры, и вне зависимости от того, сколько всего еще ей оставалось испытать.

Как и всегда, мама позволила мне думать то, что мне заблагорассудится.

Тем временем она отказалась от прежде любимой еды и взялась за бесконечную бюрократию больничных листов, больничных выплат, страхования жизни и здоровья, паутину бумаг и лекарств, что быстро взяли в кольцо ее жизнь, так что измерение времени разошлось с восходами и заходами солнца и вместо того прикрепилось к интервалам между курсами лечения, госпитализациям, приемам пищи, отдыхом и восстановлением. Она написала завещание и оставила Ай Мин сколько-то денег, права на которые и по сей день никто не предъявил; ни я, ни мамин поверенный так и не смогли ее разыскать. В тот год вышла моя статья в престижном журнале по математике, и я рада, что мама дожила до этого скромного успеха, проблеска будущей стабильности.

В те долгие больничные часы я заставляла себя понять все, что могла, об алгебраической геометрии; каким-то образом невыполнимость задачи меня спасала. Я писала статьи и пыталась отыскать в себе мамину силу. В последние два года ее жизни я изменилась. Диагноз мамы стал концом — и вместе с тем началом, насыщенно прожитым временем. Нам повезло, потому что наконец у нас было время поговорить, вернуться к вопросам, которые в пору сдержанности и тишины мы бы, может, и не подняли. Я очень многое узнала о непреклонности любви и о том, как чудовищно больно ее отпускать. Меня сформировала краткость жизни моих родителей.

В 1999 году мама попросила меня отыскать Ай Мин.

— Ты единственная знаешь, — сказала она.

Что это я такое знаю, удивилась я, что я тогда по-настоящему понимала?

— Мам, я постараюсь.

— Я не смогла ее найти. Я так старалась, но не смогла. А времени больше не осталось.

Но что, если произошел несчастный случай? Что, если Ай Мин больше нет в живых? Я хотела все это сказать, но и представить себе не могла, чтобы произнести это вслух.

Из-за обезболивающих она говорила тяжело и медленно.

— Она вернулась в Пекин. Может, в Шанхай. Я уверена.

— Мам, я поищу.

— Я написала Ай Мин письмо.

— Как?

— Я его отправила ее матери в Шанхай. Но оно вернулось, ее мать переехала. Адреса не оставила. Я столько раз звонила по этому номеру, — на глаза маме навернулись слезы. — Я обещала ее матери, что позабочусь об Ай Мин. Дала ей слово. Они были нашей семьей.

— Пожалуйста, не расстраивайся, — сказала я. — Пожалуйста. Я их найду.

— Смотри только вперед и не оборачивайся. Не гоняйся за иллюзиями, не забывай возвращаться домой. — Она словно предвидела будущее и знала, что я взвалю на себя отцовские сожаления и вину. — Ты меня слушаешь, а, Мари? Лилин…

— Тебе не о чем беспокоиться, мама. Я обещаю.

Она ни разу не спрашивала о моем отце, и все же я уверена, что каким-то образом это было одно и то же — что надежда на возвращение Ай Мин была и надеждой на его возвращение.

Перед смертью мама вручила мне фотографию, которую нам оставила Ай Мин. Карточка была копией той, которую Ай Мин носила при себе и которая принадлежала ее отцу. На фото были Воробушек, Кай и Чжу Ли. На обратной стороне мама написала: «Шанхайская консерватория музыки, 1966 год».

Мама умерла пятнадцать лет назад, но я все чаще и чаще о ней думаю — о том, как она меня обнимала, о чертах ее характера, в особенности о преданности, практичности и смешливости. Она хотела показать мне другой пример того, как прожить свою жизнь — и как отпустить ее. И все же, в конце концов, ее слова противоречили сами себе. Смотреть вперед или оглядываться? Как мне было найти Ай Мин и вместе с тем отвернуться от собственного отца? Или она думала, что оба эти поступка — одно и то же? Годы ушли у меня на то, чтобы начать поиски, чтобы осознать, что дни нелинейны, что время не движется попросту вперед — но спускается по спирали все ближе и ближе к переменчивому центру. Как много было маме известно? Когда я пойму, что пора прекратить поиски? Думаю, из фактов возможно выстроить дом — но истина внутри него может оказаться совершенно иной обителью.

Возможно, я запуталась в датах, времени, главах и перетасовках этой истории. Что после я просто восстанавливала, что могла, о своей семье и о семье Ай Мин. Много лет спустя некоторые картины все еще стояли у меня перед глазами — бескрайняя пустыня, поэт, который ухаживал за красавицей Завитком, посылая ей чужую повесть, беззвучная музыка — и я все чаще и чаще к ним возвращалась. Я хотела снова ее найти, рассказать ей, что помню, и вернуть что-нибудь из ее даров.

Даже теперь я рассылаю письма на все известные мне последние адреса.

Когда я иду по нашему прежнему кварталу, ко мне возвращается голос Ай Мин, и мамин тоже. Мне хочется описать жизни, которым в этом мире уже не сопоставлено ничего телесного; или, быть может, более точно выражаясь, жизни, которые могут продлиться, только если мне будет, чем их видеть. Даже сейчас некоторые воспоминания становятся лишь ярче. «Воробушек еще раз продекламировал письмо от Вэня Мечтателя. У него теперь появилась собственная каденция, пульс как у либретто: «Дорогой друг, / надеюсь, это письмо найдет тебя в добром здравии / и ты меня помнишь — мечтательного друга…»

Прошлой ночью Воробушек рассказал Завитку и Большой Матушке про письмо и прочитал его наизусть. Большая Матушка весело хлопнула себя по одному колену и стукнула кулаком по другому: