Робин Роу - Птица в клетке

Я как раз ковыряю присланный из кафетерия обед, когда в палату входит высокая крепкая дама с гладкой темной кожей. На ней лиловый блейзер с наплечниками, такого же цвета юбка и цветастый шарф на шее. Она будто сбежала из ситкома восьмидесятых и умудряется выглядеть одновременно царственно и забавно.

– Адам Блейк? – спрашивает она, протягивая холеную руку.

– Да? – Я осторожно ее пожимаю.

– Меня назначили опекуном Джулиана.

Для пущего официоза дама вручает мне визитку, которая гласит: Делорес Картер, лицензированный больничный социальный работник.

– Я его временный опекун, – прибавляет она. – Буду представлять его интересы в суде. В таких ситуациях кто-то должен принимать решения, пока не выберут постоянного опекуна. – Делорес оглядывает комнату и замечает покрывало на раскладушке. – Ты здесь сам по себе?

– Да.

– А где твоя мать?

– Мне уже восемнадцать. – Она сопит; мои слова не произвели на нее впечатления. – Джулиану не нужен опекун. Я только что говорил с мамой, она хочет связаться с судьей. Джулиан жил у нас дома, мне восемнадцать, так что мы можем принимать решения о…

– Постой, постой, переведи дух.

Я следую ее совету и готовлюсь дать отпор, если она попробует меня выставить.

– Я не встречалась с Джулианом, но не собираюсь ограждать его от друзей. Ничего хорошего из этого не выйдет.

– Спасибо, – бормочу я и сажусь, ощущая внезапную слабость.

Делорес берет другой стул.

– Вечно они так. – Ее голос мягкий, но полон скрытой силы, будто она уже не раз такое видела.

– Хм? – Я пытаюсь сосредоточиться. Знаю, надо показать себя ответственным, но я издергался и устал.

– Постоянно выгоняли людей. Не пускали отцов в родильные палаты, родственников к пациентам. Теперь стало попроще.

– Почему?

– Потому что люди намного быстрее поправляются, если рядом те, кто их любит.

На глаза наворачиваются слезы, я чувствую короткую вспышку паники. Боже, я сейчас что?.. Да, я снова плачу. А женщина, которую я пять минут как знаю, прижимает мое лицо к своему лиловому плечу.

Я не сопротивляюсь.

Где-то в пять часов приходит Эмеральд и приносит желтый горшок с каким-то высоким экзотическим цветком. Она, как обычно, идеальна; волосы закручены и заплетены так, будто Эмеральд заехала сюда по дороге на бал.

При виде Джулиана она замирает, прямо как мама, просто стоит и смотрит, не говорит и не двигается. Я забираю горшок из ее дрожащих рук и ставлю на тумбочку в углу. Киваю в сторону коридора, и она выходит вместе со мной. Там на стенах другая картина – подводная вечеринка с улыбающимися русалками, акулами, дельфинами и прочими рыбами.

– Я не ожидала увидеть его таким, – шепчет Эмеральд. Я киваю. Ей нет смысла объяснять, о чем она. – Меня привез Мэтт. Они с Камилой внизу. Хотели подняться, но не знают, стоит ли.

Я скрещиваю руки на груди и прислоняюсь к стене рядом с самым счастливым осьминогом, какого только видел.

– Нет. Пока нет.

– Ты выглядишь уставшим, – говорит она. – Тебе, наверное, надо пойти поспать.

– Ага, прямо сейчас и прилягу.

Она вздрагивает. В ее голубых глазах смущение и боль, но я не прошу прощения. Ее волосы идеальны, но что-то в этом меня тревожит.

– Адам…

– Мне пора обратно.

Она пожимает мою руку. Я не отвечаю.

Второй день в больнице очень похож на первый. Джулиан спит. Я хожу, сижу, ем скудные передачки из столовой. Бездельничанье прерывается только визитами Делорес, мамы и друзей, которые не проходят дальше вестибюля. Палата теперь вся набита цветами, шариками и мягкими игрушками.

Я сижу на стуле у кровати Джулиана, когда он просыпается, да так внезапно, что я подпрыгиваю. Джулиан хватается за воздух, а потом пытается выдернуть трубки у себя из носа.

– Нет, оставь, – говорю я и перехватываю его руки.

Джулиан замирает и моргает, будто очнулся после кошмара.

– Адам? – Я впервые слышу его с тех пор, как принес в больницу… когда, полтора дня назад?

– Что? – Я держу его, пока не убеждаюсь, что он больше не дергается, затем цепляю ногой стул и подтягиваю ближе. – Ты в порядке?

Глупый вопрос. Кости у него на запястьях выступают гротескными буграми. Жидкий сахар вливается в вены из пакета с трубкой. Машины качают кислород в его легкие, измеряют пульс и давление.

Вместо ответа он шепчет:

– Школа закрыта? – Его голос тусклый, голос хриплый, будто горло болит.

– Не знаю. Я сегодня не ходил. – Я смотрю на часы.

– На… – Он глядит на белые присоски на груди, теребит трубки в носу. Я было хочу его остановить, но он сам роняет руку, словно та становится слишком тяжелой. – На лето.

– На лето? Нет… еще пара недель осталась.

Он так растерян и встревожен, что я жду, когда монитор пульса начнет бешено пищать, как в фильмах.

– Уже следующий год?

Я не понимаю, о чем он. Это бессмыслица, как та, что надо оставить чемодан открытым для звезд.

– Следующий год?

– Я пропустил год. Пропустил лето.

– Нет. Учебный год тот же. Летних каникул еще не было.

Он немного расслабляется и закрывает глаза.

– Хорошо. Я всегда его пропускаю. – Вдруг он снова в панике распахивает глаза, а мои устремляются на монитор. – Но как же? Я был там так долго. Я считал. Но больше не мог считать. Я был в раковине, потом раковина исчезла, и я не знал, где я. Думал, ты пропал. Что все пропали.

– В ра… Ты был в чемодане, Джулиан.

– В раковине. Я был в раковине, совсем один.

Я так пугаюсь, что думаю позвать медсестру, но не могу его бросить. Не хочу расстраивать его своей тревогой, поэтому стараюсь говорить спокойно.

– Это был чемодан.

Джулиан качает головой, но двигается будто в замедленной съемке.

– Ты… уверен?

– Да.

– Как долго?

– Не знаю. Когда я тебя нашел, прошло девятнадцать дней, как тебя забрали из школы.

Его глаза закрыты. Веки выглядят розовыми и прозрачными.

– Адам? – Я наклоняюсь ближе, показать, что я здесь, я слушаю. – А мне казалось не… девятнадцать дней. А как тысяча лет прошло… больше, чем вся моя жизнь до того. Почему?

Мне приходится собраться с силами, потому что это происходит снова. Горящее горло и желание расплакаться. За несколько лет я не проронил ни слезинки, а теперь будто не могу остановиться. Несмотря на желание оставаться спокойным, мне приходится моргать и вытирать глупые слезы, но они всё льются и льются, будто из крана, который мне не завернуть. Я глубоко вздыхаю и пытаюсь ответить на его вопрос.

– Оно не могло ощущаться как вечность.

– Но почему?

– Потому что было слишком ужасным.

– Но почему хорошие вещи не могут длиться вечно? Все было так быстро… до того, как их не стало. Я хотел бы повернуть время назад… замедлить. Почему со временем всегда так? Почему оно тянется там, где ты не хочешь быть, но летит, когда ты счастлив?