Али Смит - Зима

Он нагнется и подберет один шарик.

!

Какой легкий.

Потом он пойдет в «Хранилище идей». За главным столом будет сидеть та же женщина. Он спросит ее насчет Люкс, знает ли она, где та может быть.

Женщина не вспомнит имени Люкс.

Употребив слова «пирсинг», «худая», «красивая», «остроумная», он произнесет фразу: «Одна из самых умных, кого я встречал, в эмоциональном и интеллектуальном отношении».

— А, — скажет библиотекарша.

Библиотекарша объяснит, как ей пришлось выгнать женщину, о которой он говорит, из библиотеки, но это было в прошлом году, довольно давно.

— Она пыталась здесь переночевать, — скажет библиотекарша. — Думаю, пару раз это ей все же удалось. Без их ведома. В смысле, без нашего ведома. Это строго запрещено, у меня были проблемы с охраной труда, когда она это сделала, к тому же остальная часть здания является уже не общественной, а частной собственностью, так что совету могли предъявить иск. Меня инструктировали не впускать ее в здание. Если бы я ослушалась, то потеряла бы работу. Как она, не знаете? Здесь нельзя спать, хотя днем люди, конечно, засыпают, если устали или если есть свободные места. Но в ночное время — опасность возгорания и вопрос безопасности. Я не могла. Мы не можем.

Затем библиотекарша подалась вперед и сказала чуть тише:

— Если увидите ее, передайте от меня привет? Скажите, привет от Морин из «Хранилища идей».

Ночь после Дня подарков. Арт и Люкс закутались в постельное белье на теплом полу сарая.

Люкс лежит рядом, положив голову ему на плечо.

Ничего не произошло и не происходит — ни секса, ни любви, ничего такого. Его эрекция служит лишь приятным аккомпанементом. Он обнимает Люкс, она — его, так что все просто: Арт на седьмом небе.

Нет, это даже лучше седьмого неба. Теперь Арт никогда не умрет. Арт будет жить вечно, потому что ее голова лежит на его плече.

Он пытается посмотреть сверху на ее лицо. С этого ракурса ему видно макушку, на которой расходящиеся волосы оставляют изогнутую дорожку, затем намек на ресницы, нос, часть плеча в желтой футболке.

Она объясняет ему, почему, приехав из другого места, да еще и воспитанная в другом месте, она говорит так, как будто выросла здесь.

— Это требует упорного труда, — говорит она. — Реальной натуги и ловкости. Если просто приехать сейчас в твою страну из другого места, то получишь полноценное образование.

— Можно еще спросить? — говорит он. — Не сочти за грубость. Для того, кто переезжает с места на место и порой даже не знает, где будет ночевать, ты очень…

— Что? — говорит она.

— Чистая, — говорит он.

— А, — говорит она. — Это тоже требует реальной натуги и ловкости.

Она рассказывает ему, что у его матери в коридоре у черного хода стоит стиралка. Чем она, по его мнению, занимается каждый день среди ночи?

Потом она рассказывает, что решила заговорить с ним там, на автобусной остановке, только потому, что ей понравилась чистота его души.

— У меня есть душа? — говорит он. — Чистая душа?

— У всего живого есть душа, — говорит она. — Без души мы всего-навсего мясо.

— А такие твари, как, скажем, мясные мухи, — говорит он. — У них тоже есть душа? Просто если у меня есть душа, уверяю тебя, она не чистая, а малюсенькая и гнилая, размером с мясную муху.

— Размером с душу мясной мухи, — говорит она. — В сияющих латах. Ты когда-нибудь видел, как настойчиво мясная муха пытается пробиться сквозь стекло?

— Мне кажется, ты могла бы говорить о чем угодно, — говорит он. — Нет ничего, чему бы ты не могла придать интерес. Когда ты говоришь обо мне, даже я становлюсь интересным.

Еще она говорит ему, что решила заговорить с ним в тот день на автобусной остановке, потому что он как будто готов был сразиться со всем, к чему прикасался, и со всем, что соприкасалось с ним.

— Поэтому я подумала, — говорит она, — интересно, что будет, если он сразится со мной. Или я с ним.

— Я бы сдался. Я тряпка. Я как он, — говорит Арт, кивая на картонную фигуру Годфри у двери.

— Ты с ним очень мало встречался — со своим театральным отцом, — говорит она.

— Я встречался с ним всего два раза, — говорит он. — Когда сам был еще очень маленьким. Я тебе говорил, они жили отдельно. Остались друзьями, но… в общем… Он не был частью моей жизни.

Он пожимает плечами.

— Однажды после представления, в котором он участвовал, мы все пошли ужинать. Я помню это ярко, мне было восемь. Там были танцовщицы из хора, спектакль давали в театре в Уимблдоне, «Золушка», он играл одну из уродливых сестер. Это было захватывающе, девушки постоянно сажали меня на колени и всячески носились со мной — вот что я помню. Я запомнил это лучше, чем его. А в другой раз нас фотографировали для газеты, которая готовила про него статью, мы должны были позировать вокруг новогодней елки с подарками в руках. Не помню, как я позировал, но у нас где-то есть газетная вырезка. Если я думаю об этом, то вспоминаю вырезку, а не само событие… Поэтому, когда я думаю о нем или о слове «отец», у меня голове как будто вырезанное пустое место. Мне это даже нравится. Я могу заполнить его, как захочу. А могу оставить пустым… Но бывают дни, когда, как говорится, мотор глохнет, просто останавливается, как будто сломалось зажигание… Однако мне нравится его стиль: Годфри Гэйбл. Мне нравится думать, что я его наследник. Достоинство, вопреки всей той чепухе, что ты обо мне думаешь. Моя любимая из его работ — рекламная кампания для «Брэнстонс». Мы сделали рекламные снимки со всем его барахлом, они, наверное, где-то здесь в одной из этих коробок. Он держит в руке банку и смотрит в камеру своим остроумным взглядом, а возле головы у него написано: «Я не тот, кто наслаждается вызовом, а тот, кто бросает вызов наслаждению».

— Что-то не догоняю, — говорит Люкс.

— А, — говорит он. — Трудновато объяснить.

— Что такое «Брэнстонс»? — говорит она.

— Они производят маринованные огурцы, — говорит он. — Найду тебя, когда вернемся в Лондон, и принесу банку, и мы съедим их на тостах с сыром.

— Ладно, — говорит она. — Смотря какие они на вкус. Раз уж мы здесь и раз уж он здесь с нами, твой картонный папочка… Я совершенно не собираюсь докладывать вещи в твой рюкзак, когда дело касается семейных вопросов… Да и не вся правда о нашей жизни пробивается сквозь их крепко сжатые кулаки… Но мне кажется, когда-нибудь это было бы неплохой мыслью. Тебе нужно поговорить со своей матерью о своем отце.

— Как скажешь, — говорит он.

— И раз уж зашла речь о твоей матери… — говорит она.

Она садится на постели.

— Который час? — говорит она. — У меня свидание. Мы с ней вместе ужинаем по вечерам. А еще мне надо кое-что постирать и высушить.

Она скатывается с постели. Натягивает один ботинок.