Эржебет Галгоци - На полпути

В апреле пришло указание, чтобы крестьяне сдали в кооператив скот, который должны были поместить в общественные скотные дворы. Кооперативу отпустили кредит на покупку скота. Мока с загоревшимися глазами обратилась к председателю:

— А как вы думаете, не купить ли нам трактор с прицепом? Он обойдется дешевле, чем прокорм двух лошадей. Да на нем быстрей и больше перевезешь.

— Было бы неплохо, — сказал Дани без особого воодушевления и щелкнул пальцами, словно отсчитывая деньги. — Но откуда взять наличные?

— Нам дают в кредит на покупку скота несколько сот тысяч форинтов. А трактор с прицепом стоит сто двадцать тысяч.

— Дороговато, — заметил Дани. — Он должен был бы стоить дешевле, чем легковая машина.

— Но пока что он стоит сто двадцать тысяч форинтов. Сто двадцать крестьян внесут каждый по тысяче форинтов, и вот вам трактор. Теперь у них будут деньги, потому что они получат за свой скот. И дадут кооперативу взаймы на год.

— Кто даст? — спросил Дани.

Нежная кожа на лице у Моки порозовела.

— Они сами.

— А как вы добьетесь этого?

— Созову общее собрание и поставлю вопрос на голосование.

— Проголосуют все. — Дани помолчал ради большего эффекта и добавил: — У кого только одна корова.

— Почему?

— Потому что одну корову не надо сдавать в кооператив. Они не получат денег, которые им пришлось бы вносить на грузовик.

— А остальные?

Дани отрицательно покачал головой.

— Откуда вы знаете? — вспылила Мока. — Ведь вы еще ни с кем не говорили.

— Откуда я знаю, товарищ агроном? — с достоинством повторил Дани. — В сорок пятом году я начал задумываться над жизнью. С тех пор я, как говорится, варюсь с этими людьми в одном котле. Мы, в сущности, одинаково относились ко всем политическим событиям. Если выходило какое-нибудь новое постановление о сельском хозяйстве, я изучал его по газете и думал о нем то же самое, что они, что все мы. Принимал или не принимал точно так же, как они, хотя ни с кем не советовался… Не поймите меня превратно, я все объясню. Я читал, кажется, в книге Эрдеи, что у крестьянских кооперативов в Венгрии есть свои традиции. Вспомните сеятелей лука из Мако. Но теперь, конечно, эти традиции исчезли, и в наше время нельзя на них опираться. Они связаны с капиталистическим строем, крестьяне создавали свои общины для защиты от государства. А после пятьдесят шестого года мы горя не знали. Соблюдая собственные интересы, мы не хотели организовывать кооперативы. Государство стремилось создать их. «Значит, пришло время» — вот все, что мы поняли. И поэтому слишком многого требует от нас тот, кто хочет, чтобы мы отнеслись с полным доверием к этому новому делу. Ведь разве мы и так не даем в долг кооперативу нашу землю, скот, орудия производства и вдобавок наш труд? А кроме того, дать еще и наличные деньги?!

— Но ведь ясно, что дело стоящее. Трактор…

— Неужели вы не понимаете, что речь идет не только о тракторе, а обо всем?

— Словно первая общественная машина не часть всего! — Она вдруг пристально посмотрела на Дани: — А вы бы дали в долг?

Застигнутый врасплох, Дани покраснел.

— Я бы дал… я верю в кооператив… Беда только в том, что мне самому нужны деньги. — В ответ на презрительную улыбку Моки он сказал, как бы оправдываясь: — Я хочу купить мотоцикл. На шестнадцать километров растянулись наши земли, и на велосипеде мне трудно их объезжать… И на бричке тоже. Впрочем, — он хотел шуткой разрядить накаленную атмосферу, — мотоцикл обойдется дешевле, чем бричка.

Мока готова была выпалить какую-нибудь убийственную фразу. Например: «А что было бы теперь, если бы вы в свое время не дали взаймы пятнадцать тысяч форинтов?» Но она удержалась. Она поговорит о председателе в другом месте, более подходящем.

— Я презираю доносчиков, товарищ Драхош, и очень прошу, не считайте это доносом. Тем более я все уже выложила прямо в лицо нашему председателю Мадарасу. Ведь что только я ни делала, прежде чем прийти к вам… Как вы знаете, я два месяца работаю в кооперативе. Меня поразило, что председателем стал Мадарас, которого я имела счастье узнать еще в пятьдесят шестом году. Но я молчала, считая, что его выбрали законно, путем общего голосования и, возможно, в последние годы он изменился. Но за эти два месяца я не раз убеждалась, что он ничуть не изменился. Не знаю, насколько он разбирается в кооперативных делах и нужно ли излагать все подробности…

— Мне кажется, я знаком с обстановкой. Ведь товарищ Мок в своих недельных рапортах подробно осведомляет меня…

— На этот счет можете не сомневаться, мой отец — человек основательный и в серьезных делах шутить не любит. И вообще мы с ним вместе все обсуждаем… Тогда я не буду зря тратить время… Но вы, очевидно, не знаете, как вел себя Мадарас в пятьдесят шестом году. Наш кооператив существовал тогда всего два года, но мы уже выплачивали шестьдесят форинтов на трудодень. У нас было двадцать пять коров, плодоносящий сад на десяти хольдах и десять хольдов молодых яблонь и персиковых деревьев. Когда до нас докатились волны будапештской контрреволюции, госпожа Регина потребовала, чтобы ей вернули усадьбу. Мы раздобыли в полиции три винтовки и, вооружившись ими, охраняли скотные дворы, силосные башни, скирды сена, соломы. Никто не осмеливался притронуться к нашему добру. После четвертого ноября, когда уже стал налаживаться порядок, в усадьбу явилась госпожа Регина и показала бумагу с печатью, подписанную председателем райсовета, что мы, мол, обязаны выехать из усадьбы, а она должна заплатить нам пятнадцать тысяч форинтов компенсации за произведенный нами в постройках ремонт. Мы облегченно вздохнули: откуда госпоже Регине взять пятнадцать тысяч форинтов, когда последнее время она сидела на шее у «добросердечных» односельчан? Но на всякий случай я зашла в райсовет и попросила, чтобы у нас не отбирали усадьбу, потому что без нее мы не сможем вести хозяйство. Председатель же не стал меня слушать. Он сказал, что мы обязаны устранить все несправедливости, допущенные во времена прежнего руководства. Я искала и вас, товарищ Драхош, но вы тогда не работали в райкоме партии. На другой день в полдень госпожа Регина опять заявилась в усадьбу. Но на этот раз она была не одна и не пришла пешком, а приехала вместе с Дани Мадарасом на его подводе с резиновыми шинами. На подводе было полно добра госпожи Регины, которое хранилось последние годы у ее знакомых в деревне. Чего только там не было: кресла, обитые бордовым плюшем, ковры, огромные картины в позолоченных рамах, резной буфет, радиоприемник и даже рояль… Интересно, ведь в пятидесятом — пятьдесят втором году судебный исполнитель ни разу не находил у нее ничего, что стоило бы конфисковать… Госпожа Регина отсчитала нам пятнадцать тысяч форинтов, а потом с наглой улыбкой попросила, чтобы мы помогли ей сгрузить с подводы мебель. Я готова была разразиться негодованием, но мой отец, схватив за локоть, вывел меня из конторы. Когда мы подошли к коровнику, там уже стояли люди, пришедшие из деревни. Они сказали, что Дани Мадарас одолжил барыне пятнадцать тысяч форинтов, потому что она была его любовницей. Я чувствовала себя примерно так, как Адам и Ева, когда их изгнали из рая. Погибли плоды моего двухлетнего труда и мечта всей моей жизни, как я тогда считала. Ведь я могла бы пойти работать в научно-исследовательский институт, поступить в университет, прожить лучшие годы в Пеште. Но я не стремилась к этому, мне хотелось наладить жизнь в деревне. А теперь пришел всему конец.