Эржебет Галгоци - Вдова села

Аннуш страдальчески вздохнула:

— Верю, мама.

Из груди старухи вырвался вздох. И какой-то странный звук. Всхлип, тут же подавленный. Голос ее зазвучал теперь тише, покойнее. Голос, оставшийся молодым:

— Сколько я вспоминала тебя! Считала годы. Вот ей шесть лет. Теперь семь. Господи, да ей же идти к первому причастию. Вот ей десять лет. Теперь… пятнадцать лет. Наверное, парни на вечеринках приглашают ее танцевать…

— Танцевать! — простонала дочь.

— И тогда сказали, что если я и впредь буду так же примерно вести себя, то через десять лет меня выпустят… Господи, эти десять лет! До тех пор я ни на что не надеялась, и это было даже хорошо. Я была в оцепенении, как мертвая. И вдруг во мне ожило все, что я оставила на воле, и все, что ждет меня там. Колодец. Нет двух колодцев с одинаковой водой. И я чувствовала на губах вкус воды из нашего колодца. Груша, которую молния пометила с одного бока. Солнце, когда оно утром вдруг вылезет из-за холма. Кружечка в горошек, из которой ты так любила пить молоко… И все это мое! Иногда думалось, что я не выдержу… И страх: вдруг тебя и на свете уж нету. Вдруг наш дом сгорел и пепелище перепахали. Колодец обрушился. Порог зарос травой… И так целых десять лет! Это и было наказание!

Аннуш слушала мать и чувствовала, как душу и тело ее сковывает бессилие.

А старуха неумолимо продолжала:

— Но длиннее десяти лет был путь от белого креста досюда…

— Хватит! — вскрикнула дочь и в безысходной муке впилась зубами в кулак.

Настала тишина. Мертвая тишина наполнила комнату, как заброшенный погост.

Прошло много времени. Аннуш осторожно пошевелилась.

— Мама, — окликнула она шепотом, — вы спите?

Ответа не было. Аннуш неслышно сбросила с себя перину, на цыпочках ощупью прокралась к двери и беззвучно выскользнула из комнаты.

Старуха смотрела ей вслед.

— Фабиан, — прошептала женщина. — Тебе надо уйти.

— Аннуш? — послышался заспанный голос.

— Да, это я. Проснись. Ты должен уйти.

— Уже пора? — бодро откликнулся мужчина. — Пойдем сажать картошку?

— Нет, проснись же! Ты должен уйти!

— Куда? — после долгой паузы беспомощно спросил мужчина.

Голос Аннуш дрогнул:

— Надо уйти. — И она повторила тверже: — Совсем уйти отсюда.

— Но… почему?

— Не спрашивай ни о чем.

— Ты больше не любишь меня?

— О господи!

После долгого молчания мужчина покорно сказал:

— Ни на минуту не поверил я, что это случилось на самом деле. Я знал, что все это мне приснилось. Просто уснул в поле, и мне приснилось, что кто-то любит меня.

— Тебе не приснилось, Фабиан. Я люблю тебя.

— И все-таки я должен уйти?

— Да.

— Когда?

— Сейчас.

Была ночь.

— Скажи хоть почему.

— Потому что сейчас я еще в силах сама тебя прогнать. Но позже — позже ты бросил бы меня, а мне этого не перенести.

— С какой стати мне бросать тебя? — растерянно спросил мужчина.

— Ты не знаешь меня, Фабиан, — тяжко вздохнув, проговорила женщина.

— Знаю. И детей твоих знаю и люблю их.

Она не отвечала.

— Ладно, Аннуш, — покорно сказал мужчина. — Не плачь… Утром я уйду…

— Ах ты… гостинец с ярмарки…

Она проснулась в хлеву. Светало. Едва только она отодвинулась от мужчины, Фабиан испуганно вскочил и с искаженным лицом ухватился за нее, как утопающий. Она отстранила его и бросилась в дом.

Постель, на которой лежала мать, была пуста. Не видно было ни платья ее, ни палки, ни узелка. Аннуш искала ее повсюду — в доме, в саду, во дворе. Наконец она выбежала на улицу.

Тетушка Роза с охапкой крапивы под мышкой шла откуда-то с поля.

— Тетушка Роза… вы не видали?..

— Что, Аннуш? — остановилась соседка.

— Не видали старушку, седую совсем?..

— Ту, что вчера распевала с ребятами? Как же, видала, у белого креста. Она уходила из деревни. И еще тихо так напевала про какую-то птичку… А зачем она тебе понадобилась? Или украла чего?

Перевод Т. Воронкиной.

Поразительно необычное уголовное дело слушалось в N-ском комитатском суде в ноябре 1959 года: крестьянка покушалась на убийство. Она ударила топором по шее спящего сына и тут же, придя в ужас от содеянного, чистым полотенцем перевязала рану и бросилась в ближайшее отделение милиции. Дежурный по телефону вызвал «скорую помощь», пострадавшего моментально доставили в больницу, и жизнь его удалось спасти. Крестьянку арестовали.

На судебное разбирательство явилась вся деревня, вернее — весь сельскохозяйственный кооператив. Одни только свидетели заполнили четыре ряда широких скамей, и, в сущности, за исключением дежурного милиционера и врача, все были свидетелями защиты.

На скамье подсудимых между двумя охранниками сидела покушавшаяся на убийство женщина, одетая в черное, сидела очень прямо, словно и в эту минуту она держала на голове корзину с едой, предназначенной для работающих в поле. Подсудимой было пятьдесят лет; из-под черного платка, низко надвинутого на лоб, виднелись только суровые, устремленные в одну точку глаза, узкие губы и маленький строгий подбородок. Лицо поражало какой-то противоестественной жестокостью. И в то же время в ней чувствовались внутренняя собранность, достоинство, честность — женщина, немало изведавшая и умудренная жизнью, как бы представляющая эпоху матриархата. Странно было видеть ее в окружении бездушных ружей охранников.

В середине первого ряда, то есть почти за спиной у матери, сидел ее сын: молодой человек двадцати шести лет, с тонкими, мягкими чертами лица. На нем — темно-серый воскресный костюм новомодного покроя: брюки дудочкой, просторный пиджак с покатыми плечами, застегнутый на одну пуговицу. Лишь руки, костистые и натруженные, выдают, что парень привык к крестьянской работе. Время от времени он украдкой и как бы случайно подносит кулак к глазам и трет их: парню стыдно, но глаза его через секунду снова наполняются слезами, как водосборный бассейн.

Поговаривали, что назначенный ранее комитатский прокурор не справился с делом и пришлось обращаться за помощью в Будапешт. Во всяком случае, молодого человека в очках и с реденькой шевелюрой — теперешнего прокурора — не знал никто из односельчан. О защитнике, представительном мужчине средних лет, знали больше: он был давним покупателем обвиняемой, еще с тех времен, когда женщина с неизменной корзинкой крестьянской снеди на голове поутру пешком отправлялась в комитатский центр, чтобы «наторговать» деньжат. (Крестьянка, конечно, не деньгами торговала, а выручала небольшие суммы за свой товар, но такого рода операцию в здешних краях называют именно так. И про дом тоже не скажут, что его строят, принято говорить «они строятся».)

Защитник рассчитывал сбить срок до десяти лет.