Вильям Козлов - Когда боги глухи

И тут Дуглас услышал быстрые шаги позади. Два высоких парня, что сидели на скамейках, шли за ним. Дуглас улыбнулся, незаметным движением спустил вниз молнию куртки. Теперь, может, клюнут? Негры это или мексиканцы, в темноте трудно было определить. В столь поздний час обыватели предпочитают сидеть дома у телевизора. Ночь — время преступников и грабителей. Подставлять им спину не было смысла, и Дуглас, чуть отступив в сторону, мгновенно повернулся к ним лицом. Вроде бы чернокожие. Они были в сильно потертых джинсах и темных, с белыми полосами на рукавах куртках, оба держали правую руку в кармане.

— Выкладывай, парень, наличные, — грубо сказал один из них.

В темноте невозможно было отличить их друг от друга — в двух шагах от него неподвижно стояли будто две скульптуры, сошедшие с постамента. Глаз на их рожах он не смог разглядеть, зато белки блестели.

— Не забудь про часы и перстень, — прибавил второй, заходя сзади.

Дальше все произошло, как и предполагал Дуглас: он ударил носком ботинка в пах стоявшего перед ним парня, тот сломался пополам, скрипя зубами от дикой боли, выплюнул ругательство. Ударив грабителя, Дуглас отскочил в сторону кустов и развернулся, но на какую-то долю секунды, видно, опоздал; второй грабитель уже опускал руку с длинным узким ножом. Отшатнувшись, Дуглас привычно выбросил вперед ладонь. Жгучая боль, легкий позыв на рвоту и лютая злоба пронзили его. Краем глаза он увидел, что первый медленно разгибается. На темном лице его неестественно блестели огромные белки глаз. Ладонь в темноте почернела от крови, Дуглас мгновенно выхватил из кобуры пистолет и в упор выстрелил в замахнувшегося на него парня. Второй грабитель метнулся было к голым кустам, но выстрел швырнул его головой на пустую скамейку. Он задрыгал ногами и захрипел. Дуглас спрятал пистолет, достал из кармана носовой платок и крепко стянул ладонь. Перешагнув через лежавшего с оскаленным ртом и выпученными глазами человека, прямо через кусты по жухлой траве зашагал к ближайшей улице.

Курсанты до изнеможения тренировались в школе, отрабатывая друг на друге различные приемы рукопашного боя, но одно дело — защищаться и нападать на спортивной площадке, а другое — столкнуться с настоящим противником при самых неожиданных обстоятельствах.

В кино американские полицейские куда энергичнее действовали, чем на самом деле. Там они поминутно рисковали жизнью, преследуя шайку бандитов, а в действительности были медлительны и неповоротливы. Не лезли на рожон, избегали опасных ситуаций. Вот облавы на проституток совершали охотно: тут не было никакого риска, зато можно любую вволю полапать. Неприятно было лишь одно — ранение в руку. Зря он дал одному зайти сзади — нужно было сразу уложить рядком… Но, как говорится, после драки кулаками не машут.

В казарму он успел к сроку, доложил капитану Николсу о случившемся.

— Два черномазых трупа? — удивился он. — А ты знаешь, Корк, когда негр подыхает, его черная рожа становится голубоватой, а толстые вывернутые губы — серыми, как пепел.

— Не разглядел в темноте, — усмехнулся Дуглас.

— А полиция?

— Я не стал ее дожидаться, капитан.

— Ох уж наша полиция! Что бы они без нас делали, а, Корк?

— Я думаю, они до утра и не пошевелятся, капитан.

— О’кэй, хромай, парень, в медпункт на перевязку, — ворчливо сказал Николе. — В следующий раз не подставляйся. Учишь вас, учишь…

Он прекрасно знал про эти штучки курсантов и не осуждал их: он-то отлично знал, что предстоит после окончания школы этим парням, так что пусть себе на здоровье практикуются!..

Вадим Казаков воткнул палки в хрусткий наст, а сам прислонился спиной к толстой промерзлой сосне; перед ним открылась небольшая лесная полянка с голубыми сугробами и облепленными снегом молодыми елками. Солнце все кругом пронизывало своим холодным и безжизненным в эту пору светом. Ни одна птица не пискнет в этом неподвижном бору. Заснеженные кроны сосен и елей сливаются со сверкающим голубым и морозным небом, тут было множество теней и самых различных оттенков: зелень сосновых иголок красиво сочеталась с розовым сиянием стройных стволов, синеватые тени между елками переходили в желтоватое сияние сугробов, там, где солнце пробивалось сквозь кроны, на искрящийся снег падали неровные солнечные полосы, каждая очерченная нежной тенью вмятина заячьих следов на целине имела свой особенный, неповторимый оттенок, а тонкие крестики птичьих следов под деревьями напоминали тщательно выписанный тонкой кистью орнамент. Вадима зачаровала эта красота, он стал вспоминать, какой же известный художник сумел на своих полотнах запечатлеть во всей волшебной красоте русскую зиму. Перебрал в памяти известные картины в Русском музее и не вспомнил ни одной, которая напоминала бы то, что он сейчас видит. Суриков и Кустодиев создали несколько зимних картин — вроде «Взятия снежного городка» и «Масленицы», но это была другая зима, с людьми, лошадьми, весельем и суетой…

Наезженная Вадимом лыжная колея синевато поблескивала, он знал, что дальше откроется низинное снежное поле с молодыми посадками, потом вековые сосны с широко раскинутыми ветвями снова обступят со всех сторон лыжню. Будто по узкому длинному коридору без потолка придется скользить два километра. В прошлый раз, когда Вадим здесь проходил, в снегу посверкивали сухие иголки, лепестки розоватой коры, но, видно, ночью был снегопад и все кругом обновил. Его взгляд наткнулся на изогнувшийся лирой ствол молодой сосенки, казалось, она держала под мышкой чью-то круглую белую голову: вместо глаз — два зеленых пучка, смеющийся рот — ямка от упавшего сверху комка снега, нос — кривой желтый сук, проткнувший снежную глыбу.

Поработав до двух, Вадим в любую погоду ходил на лыжах в Мамаевский бор. Прогулка занимала полтора часа; вернувшись, разогревал на плите свой обед, потом валялся на старом диване с книжкой. Зимой дни короткие, он замечал сумерки, потому что строчки начинали сливаться, а в глазах появлялась легкая резь, Иногда снова садился за письменный стол, но вечером заставить себя работать было трудно, с утра шло как-то лучше.

Вот уже скоро месяц, как Вадим один живет в дедовском доме в Андреевке. Будучи в Великополе, он выпросил у отца ключи и поселился тут. Дерюгин, узнав об этом, написал Федору Федоровичу гневное письмо: мол, не по-хозяйски поступил он, дав ключи сыну, он-де и печку не сумеет толком истопить, весь газ израсходует, да и для дома плохо, когда в нем то живут, то не живут. От испарины появляются сырость, гниль… Но Казаков оставил это брюзжание без внимания, он уже давно разгадал характер Дерюгина: тот всегда всем недоволен, только он один все знает и все делает. Единственное, что отец попросил, это не заходить в комнаты Дерюгина. Дмитрий Андреевич, которому тоже принадлежала часть дома, не возражал против того, чтобы там жил племянник. Тогда Григорий Елисеевич Дерюгин прислал из Петрозаводска длинное письмо Вадиму, в котором подробно проинструктировал, что в доме можно делать, а что нельзя. Особенно Вадима позабавила одна фраза: «…и еще, племянничек (Дерюгин почему-то называл его только так), не бери сухие дрова в сарае, а бери трухлявые из пристройки во дворе, картошку в подполе не тронь — она семенная, будешь уезжать, поменяй оба газовых баллона, хорошо, если бы ты в лесничестве сам дровец кубометра два-три прикупил…» Григорий Елисеевич к старости стал таким скупердяем, что в Андреевке многие над ним посмеивались.