Вильям Козлов - Когда боги глухи

— Бабушка говорила, что после смерти душа покойника три дня витает над могилкой, — тараторила Лариса.

Она была в зеленом пальто с беличьим воротником и заячьей шапке с завязанными на затылке клапанами. На ногах — мягкие белые валенки. Порозовевшая на легком морозе, с живыми глазами, она походила на диковинную южную птицу, случайно залетевшую в эти студеные края.

Петя Викторов с залепленной пластырем бровью с интересом поглядывал на нее, но, как всегда в присутствии девчонок, становился молчаливым и хмурым.

— И ты веришь в такую чепуху? — покосился на говорливую троюродную сестренку высокий и тоже мрачноватый Андрей.

— В мире так много еще всякого таинственного, — стрельнула карими глазами Лариса. — Мы вот стоим тут, болтаем, а дедушка Дмитрий все слышит…

— Во дает! — вырвалось у Пети. — Может, ты и в чертей веришь? И в Люцифера?

— Кто это такой?

— Как же ты не знаешь самого главного дьявола? — Петя раздвинул в улыбке толстые губы. Он вдруг разговорился: — Чертями и бесами в преисподней командует… Там ведь грешников на сковородках поджаривают, в кипящих котлах варят, пить не дают. Слышала про знаменитую Сикстинскую капеллу, в которой Микеланджело написал во всю стену свой «Страшный суд»?

— А ты ее видел? — спросила Лариса.

— На репродукциях, — вздохнул Петя. Он чуть было не брякнул, что был в Риме, но, бросив взгляд на Андрея, удержался.

— Страшный суд… — задумчиво произнесла Лариса. — И бабушка говорит, что на том свете за все придется ответ держать.

— Перед кем? — спросил Андрей. И ломающийся голос его вдруг прозвучал в кладбищенской тишине звучно и басисто.

— Ты что же, думаешь, я в бога верю? — звонко рассмеялась Лариса, но тут же спохватилась и прижала ко рту белую вязаную варежку: — Нехорошо смеяться на кладбище… Это вы ввели меня в грех.

— Что мы тут мерзнем? — первым спохватился Петя. — Эх, на лыжах бы покататься! — Он взглянул на девушку: — У вас тут есть горы?

— Горы-то есть, — улыбнулся Андрей. — А вот где мы лыжи раздобудем?

— В Мамаевский бор поедем? — оживилась Лариса. — А лыжи я вам достану!

— Мы будем кататься с горы ночью при луне, — размечтался Петя Викторов. — Такая бело-синяя ночь в стиле Куинджи.

— Ты художник? — спросила Лариса.

— Я еще не волшебник, я только учусь, — весело рассмеялся Петя.

— Может твой портрет написать, — заметил Андрей.

— Почему написать? Нарисовать, — поправила Лариса.

— Рисуют школьники, а художники — пишут, — солидно вставил Петя.

— Я думала, пишут только писатели…

— Вперед, в Мамаевский бор! — воскликнул Андрей.

И, позабыв про кладбище, они наперегонки побежали через молодой сосняк к поселку. Бросавший снежками в убегавших от него Петю и Ларису, Андрей вдруг остановился как вкопанный: поразительно отчетливо перед глазами вдруг всплыло морщинистое, с серыми глазами и кустистыми седыми бровями лицо Дмитрия Андреевича. Абросимов строго смотрел на него, — сжав губы, затем его лицо подобрело, от уголков глаз разбежались морщинки, в глазах вспыхнули яркие искорки… Андрей оглянулся на скрывшееся за розоватыми стволами сосен кладбище, разжал ладонь, и на дорогу упал снежный комок со следами его пальцев. Пожав плечами, он поддал носком теплого ботинка на толстой подошве ледяную голышку и бросился догонять убежавших далеко вперед Ларису и Петю.

Вернувшись к себе после разговора с боссом, Найденов в сердцах швырнул на письменный стол отпечатанные на машинке листки и замысловато по-русски выругался. Генрих Сергеевич Альмов, стучавший на пишущей машинке, сочувственно взглянул на него и заметил:

— Босс вчера на соревнованиях в Нюрнберге занял четвертое место по стрельбе. Рвет и мечет! Ему лучше нынче не попадаться на глаза.

— Где я ему возьму сногсшибательный сенсационный материал, если я в России уже сто лет не был? — сказал Игорь Иванович, усаживаясь на металлическое вращающееся кресло. — Целина, БАМ, спекуляции у комиссионок, видишь ли, ему надоели… Теперь подавай политические провокации в Москве! Я вытряс всю душу из этого вшивого композитора, что попросил политического убежища… Мямлит, мол, там ему не давали возможности творить свои бессмертные кантаты и симфонии, заставляли писать музыку на слова бездарных поэтов, пользующихся покровительством высокого начальства. В общем, все одно и то же. А я думаю, ему просто захотелось тут красиво пожить. Думает, что будет нарасхват, а сам и трех слов по-немецки связать не может.

— Ну, для музыканта это не имеет значения, — улыбнулся Альмов.

— Надоело мне, Генрих, заниматься всей этой чепухой… Там, в Штатах, все было ясно и просто: убрать такого-то политикана или пустить ко дну роскошную яхту с премьером марионеточного государства, которого и на карте-то нет…

— Напиши об этом!

— И слушать не хочет! Орет, мол, про наемников и не заикайся. Показали одного по телевизору, так куча писем от возмущенных граждан пришла…

— Пошли пива выпьем? — предложил коллега.

В пивной Игорь Иванович долго распространялся о тупости босса, который сам ни черта не может написать, а других критикует! Конечно, зря он, Найденов, сегодня сунулся к нему со своим материалом… Откуда же ему было знать, что босс проиграл соревнования?..

Генрих Сергеевич не спеша тянул светлое пиво из кружки и смотрел на приятеля карими, чуть навыкате глазами. У него продолговатое лицо с черными аккуратно подстриженными усиками, густые волнистые волосы, зачесанные назад, во рту поблескивают золотые зубы. Он считается хорошим работником, заведующий отделом Туркин его оставляет за себя, да и босс, наверное, на него так не шумит, как на Найденова… И зачем только Бруно сунул его в эту проклятую контору? Видно, нет у него способностей к журналистике. Да и какая это журналистика? Тут нужно обладать воображением барона Мюнхгаузена, чтобы угодить боссу… Игорь Иванович часами торчит в библиотеке, читает советские газеты, выискивает любую зацепку, чтобы хоть от чего-то оттолкнуться и написать расхожую статейку… У других это лихо получается, а ему босс все чаще швыряет в лицо скомканные листки с его «бездарной мазней», как он выражается. Если бы не Бруно, наверное, давно уже выгнал из редакции.

— На твоем стуле сидел сбежавший из СССР писатель, там он считался талантливым, а босс его через полгода вышвырнул, как полного бездаря, — сказал Альмов. — Ты не был в антикварном у ратуши? Там стоит за прилавком востроносенький такой человек с длинными волосами. В Москве он выпустил семь поэтических книжек, а здесь поторкался-поторкался по издательствам — там только диву давались: как такую муть могли печатать в СССР? Был официантом, потом кельнером в баре и, наконец, нашел свое призвание за прилавком.