Вильям Козлов - Когда боги глухи

— Ты же знаешь, я сватался и к Варваре, и к Алене…

— Да что, на них свет клином сошелся? — возразил Абросимов. — Других девок было мало?

— В госпитале познакомился с одной медичкой — я ведь провалялся там три месяца, меня в Польше прострелили, — стал рассказывать Алексей Евдокимович. — Маленькая такая, беленькая, с голубыми глазками, ее все раненые любили. Может, оттого, что я совсем плох был — рана гноилась, из меня выкачивали дряни литрами, — девушка в белом халатике не отходила от меня сутками. Привязался я к Нинуле, — так ее все звали, — стал рассказывать о себе, признался в своих чувствах, предложил выйти за меня замуж…

— Тоже отказалась?

— Из госпиталя ее не отпустили, а мне подошло время выписываться, клялась, что тоже любит, сняли мы в польском городишке комнатку, с месяц пожили вместе, потом я уехал в Андреевку, а Нинуля пообещала уволиться из госпиталя — дело шло к концу войны — и приехать ко мне… Месяц жду, два, год, уже война кончилась, — она мне красивые письма пишет, сетует, что ее, как военнообязанную, пока не отпускают, и сердце ее, мол, рвется ко мне… Последнее письмо пришло, когда я работал на стеклозаводе, так вот бросил все и поехал в Кишинев — там обосновался военный госпиталь…

Алексей уставился на стрекозу, пристроившуюся на красном помидоре. Глаза у него были грустные и какие-то отсутствующие.

— Не застал ее там, что ли? — нарушил затянувшуюся паузу Абросимов.

— Зря поехал я в Кишинев, Дима, — тусклым голосом продолжал Алексей Евдокимович. — Ну почему человеку обязательно нужно лбом удариться в столб, чтобы начать соображать? Уже по письмам было ясно, что Нинуля не торопится ко мне и ее любвеобильное сердце никуда не рвется… Так ведь нет! Человек вопреки здравому смыслу на что-то надеется, обманывает самого себя! Ведь когда валялся в госпитале, мог бы догадаться, что Нинуля ко всем была добра и до меня всех утешала, всем обещала, никому ни в чем не отказывала… Куда там, каждый из нас считает себя пупом земли, дескать, хрен с ним, мол, то было раньше, с другими, а со мной все будет иначе… В общем, моя Нинуля жила в Кишиневе с врачом-хирургом, а нам, грешным, на досуге писала красивые письма. Она это любила. Когда я пришел, она как раз письмо мне писала… Ну, поговорили мы по душам. Спрашиваю: «Ты хоть любила кого?» — «Жалела, — отвечает, — очень уже все несчастные попадают в госпиталь».

— Всех жалела? — спрашиваю.

— А как не пожалеть? Воевали ведь, кровь проливали.

— Значит, не любила?

— Пожалела я тебя, Алешенька. Все думали, что помрешь…

— А своего хирурга тоже пожалела?

— И тут удивила она меня: «Нет, — говорит, — это он меня пожалел… А я его люблю». Вот она, бабья логика. И так мне тошно стало… Ну а расстались по-хорошему, познакомила она меня со своим доктором. Видный мужчина. Уехал из Кишинева и решил для себя: баста, больше я с бабами никаких дел не имею. Не нужна мне такая жалость, от которой захотелось от людей подальше в лес убежать… И что ты думаешь, не обижаюсь я на нее… Если рассудить, она ведь больше отдавала, чем брала. И душа у нее хорошая. Знаешь, сколько людей ей пишут? Не сосчитать… Всех жалела Нинуля, а сама, оказывается, больше всех нуждалась в жалости. Хирург-то этот женатый и на ней, понятно, никогда не женится.

— Значит, от людей, вернее, от баб в глухомани укрылся?

— Ты знаешь, Дмитрий, мне хорошо здесь, спокойно, — говорил Офицеров. — Природа, она ведь тоже живая, все чувствует. Вроде один я тут, а не скучно мне. Слышу я ее, природу, воспринимаю кожей… Вот стал записывать в тетрадку разные случаи… Ну, когда сильная гроза и Белое заволнуется, или раз лебеди опустились в загубину, или про лисицу, что мышкует у дома. Не боится меня, рыжая! Знает, что худо ей не сделаю. Чего лиса! Медведь несколько раз наведывался, днем придет, встанет вон у той сосны на задние лапы и смотрит на меня, когда я что-нибудь мастерю на верстаке. Раз поставил ему чашку с медом — все вылизал, головой покивал — мол, спасибо — и ушел. А лоси частенько по соседству в осиннике пасутся, я им на зиму веток наготовлю под навесом, приходят, жуют… Есть у меня идея — лося в сани запрячь, а лосиху подоить. Говорят, молоко у них полезное, густое, как сливки.

— И не тянет к людям? — полюбопытствовал Дмитрий Андреевич.

— Почему не тянет? — усмехнулся Алексей Евдокимович. — У меня мотоцикл, сяду — и через час в Андреевке.

— Есть кто там у тебя?

— Не мужик я, что ли? — рассмеялся в бороду лесник, и Абросимов отметил про себя, что улыбка молодит его и зубы у него белые, крепкие. — Помнишь акушерку Анфису? Она снимала комнату у Ефимьи Андреевны.

Дмитрий Андреевич хорошо помнил эту крепко сбитую женщину со смешливыми глазами. Какого они цвета? Кажется, карие. Когда он приезжал к матери, Анфиса вертелась на кухне, явно заигрывала, да и он посматривал с интересом на крутобокую молодую акушерку. Вот, значит, с кем Офицеров хороводится!..

— Я думал, она давно уехала из Андреевки.

— Живет в моем доме на Кооперативной, — рассказывал Алексей Евдокимович. — А работает в больнице. Акушеркой.

— Вот тебе и бобыль! — рассмеялся Абросимов. — Женоненавистник! А сам, гляди-ка, по молодкам ударяет!

— Какая она молодка, ей уже давно за сорок.

— Ну и женись, Леша!

— Чудные нынче бабы пошли, — задумчиво обронил Офицеров. — Я бы и не прочь, а она не хочет. Говорю: «Хочешь, я уйду из лесу, опять поступлю на лесопилку?» Она в ответ: «Тебе плохо, Алексей? Будем жить вместе — быстро надоедим друг дружке, а так, в разлуке, даже интереснее…»

— Это верно, нынче женщины за мужиков не держатся, — заметил Абросимов. — Прошло то время, когда на одного мужика было две бабы. Подросло новое поколение, а природа — она любит во всем равновесие.

— Да не в природе тут дело, Дмитрий, — проговорил Алексей Евдокимович. — Женщины стали другими, почувствовали свою силу, вон сколько воли забрали! На крупных должностях теперь работают женщины, депутатами их избирают, у нас начальник лесничества — баба! А мы, мужики, ей подчиняемся. Чего же женщине держаться за мужика, если она сама свою жизнь способна устроить?

— Может, ты и прав, — согласился Абросимов.

Буран улегся в тени под сосной и, жмурясь, посматривал на них. Из бора к озеру пролетали гулкие шмели, уже не один дятел, а несколько перестукивались в лесу. На опрокинутой лодке отдыхали две озерные красноклювые чайки. Неожиданно тишину нарушил гулкий раскатистый взрыв, озеро будто вскипело — это мальки брызнули на поверхность, чайки испуганно взлетели, дятлы замолчали, а с неба пришел добродушный гул.

Вглядевшись в облачную синеву, Дмитрий Андреевич увидел неширокую белую полосу, которую тащил за собой реактивный самолет.