Мати Унт - Осенний бал

у себя на родине, в ночи под затянувшимся облаками небом, и еще он увидел, что на ближних хуторах зажглись огни, и уже собаки лаяли вблизи и вдали. (В этой деревне председателя сельсовета привязали проводами к телефонному столбу и сожгли). На востоке над лесом горела красноватая полоска рассвета — в разрыве между облаками, далекая и холодная, как будто зимой.

Яан Кирсипуу, которому глаза залило влагой, будто сквозь туман различил фигуру девушки в длинном белом платье. Платье снизу до колен потемнело от росы, отяжелело и задубело, как рогожа, на груди были видны следы собачьих лап. Яан Кирсипуу попытался разогнуться, но не смог. Хотел что-то сказать, застонать, но голоса не было, как в дурном сне. Было уже светло, и Яан Кирсипуу различил черные глаза обоих. («У обоих глаза черные», — сказал он на следующий вечер, когда местная милиция расспрашивала его о внешних приметах хулиганов). Беззвучно поплелся Яан Кирсипуу назад, чувствуя горький вкус желудочного сока во рту. Парень в белой рубашке, с его двустволкой в руке, тоже отступил назад. Когда расстояние между ними стало около тридцати метров, парень как-то по-смешному схватил девушку за руку, и они, так и держась за руки, бросились бежать. Скоро они скрылись за сараем, и сразу все стихло, только через какое-то время до Яана Кирсипуу донесся далекий собачий лай. Он вспомнил про своего пса и побрел к нему, тот черным пятном лежал в росистой траве, вжавшись в землю, будто из него выпустили воздух. Да, делать было нечего, околела собака, этот сопляк, видно, перешиб ей хребет. Ноги подкосились у Яана Кирсипуу, в первый раз после смерти жены. Он опустился перед собакой на колени, как будто хотел ее оплакать, но в глазах было темно, он ничего не видел, не говоря о собаке, только почувствовал, как штанины на коленях моментально пропитались росой. Он не знал, сколько прошло времени, пара секунд или полчаса, как чей-то голос спросил у него над ухом: «Тебя побил кто?» Миг спустя Яан Кирсипуу сообразил, что это его сосед Оскар, с соседнего хутора, тоже поселенец с 1926 года. «Да вроде бы», — не открывая глаз, ответил Яан Кирсипуу. Сосед обхватил его под мышки и стал поднимать. Яан Кирсипуу тоже напрягся, пытаясь встать на ноги. Это ему удалось, и он обрадовался, что снова может говорить, что сон прошел. «Ты не ранен ли?» — спросил Оскар. «Черт, ногой ударил в живот», — пожаловался Яан Кирсипуу, вдруг устыдившись своей слабости. Теперь он чувствовал себя гораздо лучше, только во рту горчило по-прежнему. «Кто это был?» — нетерпеливо спросил Оскар. Яан Кирсипуу будто заупрямился вдруг, ничего не ответил, взял собаку за ноги и волоком оттащил к забору. На траве остался широкий темный след. Вытерев руки о штаны, он совсем упокоился. Потом он никак не мог понять, отчего нашла на него такая слабость, когда он увидел околевшего пса. Они пошли в дом, Яан Кирсипуу впереди, следом сосед. Яан Кирсипуу начал рассказывать, но прежде хлебнул водки из стакана. Он не спал, лежал не смыкая глаз, потом встал, пошел на кухню напиться. Напившись, долго сидел у окна, подперев голову руками, глядел в темноту, думал о своем. Вдруг он заметил крадущиеся по двору белые фигуры, они сначала остановились у хлева, у дверей, стали говорить и жестикулировать. Потом залаяла собака. Тогда один остался стоять под большой березой, а другой пошел к дверям и стал требовать его впустить. Яан Кирсипуу спросил, кто они такие, тот чужой ничего не ответил, а все требовал его пустить, будто к себе домой пришел. Наконец за дверьми все утихло, и Яан Кирсипуу пошел в другую комнату посмотреть в окно. Оба были уже в саду, что-то там искали. Тогда Яан Кирсипуу бросился на двор и спустил собаку. Но уже через минуту собака завизжала на последнем издыхании. Тогда Яан Кирсипуу, чтобы их испугать, выстрелил в воздух, и еще раз, а чужак бросился на него и избил, забрал ружье, а под конец еще пнул ногой в живот. Оскар сказал: «Пойду возьму велосипед и позвоню Колдитсу». Колдитс был участковый. Оскар сказал, что похищение ружья и стрельба — это большое преступление, за это по головке не погладят. Тут Яан Кирсипуу вдруг засомневался: у него и разрешения-то на ружье нет, он его после войны у брата купил. Но Оскар его успокоил: хранение старого ружья и стрельба в целях самозащиты не такой уж большой грех, как ограбление и попытка убийства. Оскар налил себе водки, крякнул, поднялся. «Сейчас пойду возьму велосипед и позвоню из конторы, — сказал он. — Может, еще поймают. А тебе не очень плохо, может, «скорую» вызвать?» Яан Кирсипуу хмуро замотал головой, и Оскар ушел. Хлопнула дверь, собака не залаяла. На дворе уже совсем рассвело, день, кажется, занимался облачный, может, и дождь соберется. Над плитой на теплой стене жужжали мухи. Яан Кирсипуу встал, снова напился воды, побрел в другую комнату, вдруг увидел пожелтевшую от времени свадебную свою фотографию, но было еще не так светло, так что лиц он не различил. Когда он снова вернулся на кухню, над лесом уже горел рассвет. Неужто и впрямь взойдет солнце? Яан Кирсипуу стоял и стучал по столу спичечным коробком в такт песни: пажити родные, море за окном… все объято сном… В спальне вдруг зазвенел будильник, пора кормить поросенка. Яан Кирсипуу натянул сапоги и вышел на двор. Дул холодный ветер, с березы срывало капли воды, в хлеве мычала корова; откуда нам знать, что нас вечером ждет?

Граф полагает, что сохранению иллюзии

очень способствует старание актера

сохранить и в обыденной жизни

характерные черты своей роли;

поэтому-то он и был благосклонен к педанту

и находил, что арфист умно делает,

нося привязанную бороду не только вечером, на театре,

но и днем не снимает ее,

и очень радовался натуральности этого маскарада.

Разве источник песни

Даже при северном ветре

Не освежает влагой

Душу родного народа?

Уже много лет я, Генрих Холла, ношу в себе судьбу моего друга Иллимара Коонена. Сколько раз брал я чистый лист бумаги, чтобы воздвигнуть Иллимару скромный памятник, но каждый раз дальше первых строк дело не шло. Во-первых, меня пугало отсутствие необходимой временной дистанции; во-вторых, я понимал, что затрону довольно далеко идущие вопросы, на которые все равно ответить не смогу да и не захочу; в-третьих, я опасался выступать с дебютом на фоне нашей нынешней весьма-таки рафинированной литературы. И в-четвертых, я не знал, не знаю и по сей день, насколько я способен понять другого человека, заглянуть ему в душу и его полюбить. Иллимара Коонена я знаю с первых школьных дней, у нас с ним много общих воспоминаний, я был свидетелем заключительного акта его истории. Несмотря на то что я, естественно, при всем не был, многое мне известно из его рассказов, недостающие же части я имею, наконец, право домыслить по аналогии, сочтя возможные ошибки несущественными по сравнению с тем чувством долга, которое я испытываю по отношению к Иллимару. И хотя он в своем унижении продолжает жить дальше, он, как умирающий Гамлет, поручил мне поведать миру правду о нем. Верю также, что за минувший год мне удалось избавиться от известной болезненности по отношению к моему несчастному другу, и я с самого начала попытаюсь избегать как обличительных нот, так и излишнего возвышения, ибо Иллимар Коонен отнюдь не был ни приспешником дьявола, ни избранником божьим. Есть на моем пути и другие рифы, о которых я, как мне думается, хорошо осведомлен. Ну хотя бы то, что в известных кругах Иллимара Коонена считают невинной жертвой, принесенной на алтарь искусства, и в то же время пытаются противопоставить его всему искусству шестидесятых годов двадцатого века. Есть и такие, кто говорит, что Иллимар Коонен просто глуп и его конец совершенно закономерен. Во-первых, я не хочу и не могу ниспровергать искусство шестидесятых годов двадцатого века со всем его богатством, многообразием и противоречиями. Во-вторых, я все же настолько почитатель Швейцера (ведь сейчас любой считающий себя гуманистом человек особенно почитает тех людей, чья деятельность интернациональна по масштабам: Швейцер, Брук, Менухин), что не могу спокойно слышать оправданий чьей бы то ни было несчастной судьбы по каким угодно прекрасным соображениям.