Мати Унт - Осенний бал

После этого вступления можно было бы предоставить слово… Иллимару? — нет, его истории, а за собой оставить право комментировать происходящее согласно моим вкусам, воззрениям и темпераменту, поскольку я по натуре своей рассказчик, а вовсе не какой-нибудь беккетовский абсолютный Голос, который только и делает, что рассказывает, почерпывая свои сведения ниоткуда и никому их не адресуя.

Иллимар Коонен родился несколько лет спустя после войны в одном из поселков Центральной Эстонии с парой тысяч человек населения. До школы я его не знал. И в первом классе он остался для меня мальчиком, абсолютно ничем не выдающимся. Запомнилось, что он ходил в таких же зеленых тренировочных брюках, как и я, был немного полнее меня, в семье, как и я, был единственным ребенком. Помню его как на моментальных снимках: на полшага впереди, на лестнице, вполоборота. Не запомнилось ни одного его слова. Не припоминается и его детский, до ломки, голос. Был ли он тихий, немногословный мальчик? Едва ли. Но, конечно, и не особенно разговорчивый, такой же, как все. Почему-то помню мальчиков из второго или третьего класса на перемене, на дворе, в лучах солнца, за дощатым сараем. Поблизости была уборная, откуда доносилось девчоночье хихиканье. Помню какое-то нецензурное слово, сказанное кем-то из мальчиков, которое я тогда услышал впервые. Какое это слово было, не помню, и непонятно, почему я этот пустячный случай вспоминаю в связи с Иллимаром Кооненом, потому что знаю, что говорил не он, не помню и какой-либо реакции с его стороны, только знаю определенно, что и он там был. Тут я явно вырываю его из контекста, в то время как следовало бы вспоминать все целиком: начало пятидесятых годов, теплую весну, пахнущую землю на полях, белые облака, хихикающих девочек за дощатой стеной (это, кажется, были девочки из пятого или шестого класса, старше нас), струящуюся реку внизу в ложбине, группу провинциальных подростков, похабничающих на перемене перед уроком математики. Все это было, но был и Иллимар; я уверен, что, говоря о его детстве, ничего нельзя выдумывать, пусть эти сведения будут достоверны, хотя и скудны. Тут мне, конечно, надо быть настороже, чтобы не напялить на Иллимара Коонена своих собственных эмоций, взглядов мальчика-подростка. Мои интересы с самого начала были гуманитарными — если позволительно будет так назвать живую страсть к чтению. Был ли таким же и Иллимар? Боюсь сказать, мне казалось, что был, но, может быть, только казалось? Знаю, к примеру, что кроме литературы его интересовало естествознание и он часто делал так, как предписывали соответствующие инструкции: вел дневник погоды, наблюдал за поведением животных, изучал жизнь бактерий. Видел я и его гербарий. Помню его возбужденные разговоры о природе. Он много знал о жизни обитателей морских глубин. Особый интерес у него вызывали акулы, электрические скаты и осьминоги. Как будто он их когда-то видел, хотя я знал, что он и в столице-то еще не бывал. Из растений особенно страстно он искал те, которые называл «эстонскими орхидеями», всякие кукушкины башмачки, ночные фиалки, золотые башмачки, то есть всевозможные орхидные. Очень любил он грибы, но не сыроежки, которые считал «какими-то сухими». Глаза его загорались странным светом, когда он видел белые грибы, мухоморы, уродливые дождевики и сморчки. Но никогда он, я это знаю, не делал опытов над животными, как его сверстники в кружке юных друзей природы. Не знаю случая, чтобы он убил какое-нибудь животное. Он любовался ими издали. Собаке он предпочитал кошку, овце свинью, корове лошадь, червячков и жучков — бабочкам и мухам. Рыб в аквариуме, их резкие броски и неожиданные остановки на месте, как они таятся за водорослями, он мог наблюдать часами, но сам он рыбу не ел, особенное отвращение питал к жареной рыбе, только изредка пробовал консервы в томатном соусе. И при всем этом успевал еще прилежно учиться. Порой я завидовал ему. Уже в шестом классе он мог сказать, что из музыки ему больше всего нравится «Фантастическая симфония» Берлиоза и «Песнь о земле» Малера! Для поселка он был исключительно развит, культурнее меня. Моя зависть поначалу выразилась в паре пошлых выходок. Но однажды, когда я ни с того ни с сего сказал ему при других, что его родители подкупили, видно, учителей, а то с чего бы это у него такие хорошие оценки, он вдруг ударил меня, и так сильно, что я грохнулся навзничь. Ни до этого, ни после я не слыхал, чтобы он кого-нибудь ударил. Его удар потому и оказался таким сильным, что у него в этом не было никакого опыта, он и представления не имел о своей силе. После этого случая мы года два-три мелочно злобствовали друг на друга. Радовались, когда с другим случалось что-нибудь нехорошее, и, хотя сами больше не дрались, пытались науськать друг на друга сверстников, физически хорошо развитых, но недалеких умом. Наше сближение с Иллимаром произошло позже, когда я начал восхищаться его смелостью, когда понял, что в нем таятся серьезные задатки, пренебрегать которыми я не имел права.

Большое впечатление на меня произвели выступления Иллимара на школьной сцене. Меня бы не вытащили на сцену даже под страхом смерти, а он уже в пятом классе играл довольно большие роли. Один спектакль помню очень хорошо. В тот раз играли популярную детскую пьесу «Кошкин дом». Кончается она, между прочим, большим пожаром. Играл там и Иллимар, но кого, не помню, наверное какого-то зверя. Больше всего мне запомнился именно пожар, вернее тот момент, когда на сцене возник настоящий огонь. Перед детьми и родителями в душном, до отказа набитом зале была сцена, а на сцене реалистически изображенный дом в колониальном стиле, кошкино жилье. Только окна были не стеклянные, а из тонкой марли — не знаю уж, из вполне понятной тогдашней экономии или по соображениям техники безопасности (возможные осколки). Когда роковые события достигли кульминации, внутри дома за марлевыми окнами возникла рука, размахивавшая настоящим факелом. Думаю, это был один из учителей, вряд ли огонь доверили бы ребенку. Почти уверен, что факелом размахивал учитель математики. Итак, в доме горел настоящий огонь, колокола били тревогу, а звери (Иллимар Коонен в их числе) визжали в смертельном страхе. До сих пор не понимаю, как пожарный это все разрешил, в школе, наверное, и не было никакого пожарного, неизвестно, сколько и вообще их было тогда в городе, да и кому бы пришло в голову опасаться такого на спектакле. Я огляделся вокруг, дети спрашивали у родителей, что происходит на сцене, они инстинктивно как будто боялись чего-то, в то время как взрослые, ослепленные искусством, только блаженно улыбались. О давние времена, those were the days! Позднее в театрах я уже видел много пожарных. Оказываясь по знакомству или по делу за сценой, я замечал их в углах, они появлялись в проходах и тут же исчезали. Мне приходилось слышать, каким пожароопасным они считают театр. На сцене даже свечи зажечь было нельзя, как будто воздух там взрывоопасен. В Германской Демократической Республике я видел пожарных даже среди зрителей, они ходили по двое, в серой форме, руки за спиной, слегка сгорбившись, будто изготовясь к прыжку. В Потсдаме, в театре Ганса Отто, даже среди прогуливавшейся публики я видел человека в нарукавной повязке с красным крестом и сумкой первой помощи. Среди общества, наслаждавшегося искусством и этим гордившегося, этот человек бдительно ожидал своего часа. Но вернемся в наш поселок. Случилось так, что под давлением Иллимара и я единственный раз в жизни вышел на сцену. Давали какую-то ораторию, длинную поэму, в которой прославлялись различные области нашей страны. Мне, как дебютанту, доверили реплику: «А это — Урал. Его народ зовет: арсенал». Это предложение я повторял дома бесконечное число раз. На сцену идти не хотелось. И все же вечером я стоял там, вверху под потолком, в последнем ряду. Моя мать тоже была в зале. Я был так перенапряжен, что не заметил, когда подошла моя очередь. Учитель зашептал, стал подсказывать, но я глядел остекленевшими глазами в пустоту. Наконец кто-то толкнул меня в бок. Автоматически, не чувствуя текста, не будучи способен заставить его зазвучать, я произнес: «А это — Урал. Его народ зовет: арсенал». Я долго сомневался, какое слово следует подчеркнуть, и тут пошел на дурацкий компромисс — одинаково выделил и «народ», и «арсенал», что придало моей фразе оттенок какой-то дилетантской старательности. Вот уж потом было стыдно! Однако Иллимар Коонен, в моих глазах уже почти театрал, никогда не выказывал мне своего превосходства, скорее наоборот — был воплощением самой тактичности. И это мое весьма посредственное выступление на школьной сцене послужило поводом для нашего окончательного примирения. Большими друзьями мы так и не стали, но для времени, вообще небогатого дружбами, нас спокойно можно было назвать друзьями. С самой начальной школы мы продолжали сохранять друг к другу известное уважение, деликатность, которая казалась поистине аристократической.