Мати Унт - Осенний бал

Как там живется? В мире было много мест, знакомых Пеэтеру, хотя он там не бывал. Ему туда и не надо было отправляться. В Японии сплошная толкотня, все зажаты, людям конца не видно. В Париже поют и зимой ходят без шапок. В Англии валяются кверху пузом на хорошо ухоженной траве, задрав одну ногу на другую, и смотрят в небо. В Италии без умолку кричат. В Испании бой быков. В глубине России, среди снегов, громадные институты из стекла, где работают юноши в очках, которые обо всем спорят, а по вечерам танцуют. На полуострове Таймыр ждут прихода полярного дня. В Турции и в Иране душно, песок. На Суматре нельзя совать в воду ноги — в грязи таятся крокодилы, только глаза выставили из мутной воды. В Африке машину с радостными криками окружают негры и заглядывают внутрь. В Тибете вокруг монастырей одиноко бродит снежный человек. Австралия ровна и пустынна, вся желтая. На Огненной Земле небо все время в облаках и дует ветер. В Бразилии в джунглях уж если заблудишься, назад не выйдешь. В глубинах Тихого океана живут светящиеся рыбки. В Пярну есть мол, на дне озера Валгъярв что-то нашли, в Хаапсалу на каменной скамейке сидел Чайковский, в Кярдэ есть маленький дом отдыха, в Килинги-Нымме живут хорошенькие маленькие девочки.

Так что в мире нет такого места, где бы ничего не было. Где нет людей, есть хотя бы песок и галька.

Основные занятия у людей — это разговаривать, работать и убивать. В Америке все говорили, что все хорошо, в Европе — что все плохо. В Азии и Африке говорили о своих делах. В Австралии ничего не говорили. В Африке работали вручную, в Америке — машинами. В Китае ловили воробьев. На Украине полевые работы сопровождались симфонической музыкой. Убивали тоже очень по-разному. В Северной Америке стреляли из пистолета из мчащейся машины. В Мехико убивали в барах. Во Вьетнаме строчили из автомата с вертолета. Во Франции исчезали бесследно. В Западной Германии пользовались пулеметом. В Швеции разбивались на машине. В Финляндии топились. В Сибири веками дрались на ножах, в Японии — на мечах.

Одно было ясно: мир населяли разные люди — плохие и хорошие. Мама пыталась говорить, что в каждом человеке есть и хорошее и плохое, но это неверно. Может, и есть немного, которые одновременно и плохие и хорошие, но Пеэтер таких не встречал. Одни злые, другие нет. Например, Пеэтер видел из окна одного безногого, который шутки ради наезжал своей коляской на других. Это плохой человек. Те, на кого он наезжал, ни в чем виноваты не были, а извинялись перед инвалидом. Это хорошие люди. Мир разделился надвое, это очевидно. Хорошие могли бы всех плохих убить, тогда бы мир стал лучше. Но хорошие не хотят убивать, или не умеют, или им лень. Вот поэтому и весь мир плохой.

Пеэтер смотрел на улицу. Если собиралось несколько мужчин, они начинали ругаться. Если несколько женщин, — значит, шли на день рождения. Если женщина с мужчиной, — значит, шли домой. Если шел один мужчина или одна женщина, — значит, с работы. Двое мужчин обсуждали мировые события, две женщины поверяли друг дружке свои заботы. Издали люди казались похожими, вблизи же сильно отличались друг от друга. Различия заключались не только в одежде, лица тоже у всех были разные. Одно лицо очень красивое, и одежда тоже красивая. Другое лицо просто страх, и одежда чаще всего безобразная. Может, одежда делает лицо безобразным либо же красивым? У красивых большие глаза, быстрая походка, тихий голос и обязательно что-нибудь в руках. У некрасивых маленькие глаза, громкий голос, а руки в карманах. Красивые ходили большей частью одни, некрасивые по несколько человек. Красивые встречались и разговаривали только с красивыми, некрасивые имели дела соответственно с себе подобными. Темной ночью не видно, кто красивый, кто некрасивый. Поздней осенью фонари не горят, приходится только слушать голоса. Иногда в темноте куча народу и непонятно, красивые это или некрасивые, и что они там делают. И выяснить невозможно, потому что вдруг все расходятся и становится тихо. Иногда в темноте лаяли собаки, но было не видно, принадлежат они кому-нибудь или бездомные. Кошки кричали человеческими голосами, значит что-то у них случилось, но языка не разобрать. Если люди кричали, как кошки, значит пьяные. К утру проспятся, опять станут тихие. Водочные бутылки бывают с разными наклейками, но действуют одинаково. Зачем тогда разные водки? Этого Пеэтер не знал.

В деревне мало людей, как хороших, так и плохих. Поэтому там страшней. Там леса, а в лесах живут звери. Пеэтер их боялся, потому что не знал, какие они. Лес зверей прячет. Но они там живут, это точно. Точно, что в лесу живет волк. Точно, что там живет медведь. В чаще прячутся лиса, олень, жаба, змеи. Однажды, когда собирали ягоды на болоте, Пеэтер начал плакать. Змеи хитрые, не показываются. А в кустах слышно, как они шипят. На болоте вода жирная, неподвижная. Пеэтер хотел, чтобы мама унесла его с болота на закорках. Ноги у него тонули во мху, а подо мхом кто-нибудь мог затаиться. На асфальте все видно, до последнего жучка. На улице видно далеко. Опавшие листья сразу подметают. От снега дворник разбрасывал соль. А в деревне у всех сапоги в грязи. Асфальта у них нет. В Африке живут дикари, в Тибете — снежный человек, давным-давно жили первобытные люди. Пеэтер знал, кто живет в городе, кто в деревне. Сам он был городской человек.

Он сидел у телевизора. Он услышал, что американец Эдвард Джост, полетевший через Атлантику на воздушном шаре, успешно преодолел половину пути. Безумец, храбрый одиночка, находился в пятидесяти милях от Азорских островов. Весь мир ожидал о нем новых вестей.

На воздушном шаре нет моторов, подумал Пеэтер. Если Эдвард Джост порядочный человек, с ним, наверно, там вверху разговаривает бог. Других бог не замечает, а Эдварда Джоста заметит обязательно.

Ээро печатал стихи большей частью на прямоугольных листах бумаги размером 29х21 сантиметр. Бумага была более или менее белая, иногда желтоватая. На одном листе умещалось тридцать строк. В строку влезало свыше шестидесяти букв, если печатать от начала строки до конца, однако стихотворные строчки были, как правило, короче. Буквы всегда были одни и те же, те, что имелись на пишущей машинке. Иногда, закончив стихотворение, Ээро думал, что ему сегодня удалось выразить всю свою жизненную концепцию, сказать в пяти строчках все, что можно еще сказать о мире. Но потом он вдруг обнаруживал, что это всего лишь знакомые буквы на знакомой бумаге. И тогда им овладевало отчаяние, из-за того что выразительные средства стиха столь ограниченны. Он завидовал тем видам искусства, которые связаны с телом, голосом, цветом. Где вторгаются в жизнь, заглядывают в глаза, кричат, меняют образ, исчезают, переходят в иное измерение. Где от искусства не уйдешь. Как в театре, где подносят к носу кулак и направляют в глаза свет, как в кино, где неудобно уйти во время сеанса, как в музыке, которая действует на вегетативную нервную систему уже одним своим шумом, так что мурашки бегут по коже, и тем сильнее, чем больше оркестрантов или певцов. А стихи молчат. Запертые в книжку, которую надо открыть. Открыть доброжелательно. Воссоздать их заново. Тогда стихи заговорят, тогда согреют. Когда его совсем уж начинали одолевать сомнения относительно назначения современной поэзии, он созывал коллег, и они его поддерживали. Он читал, что Яан Кросс назвал поэзию органом самопознания, Белинский — народным самосознанием, цветом и плодом духовной жизни, Фейербах — общественной совестью. Ламартин считал, что поэзия — это наиблагороднейшая из форм, в которую может быть облечена человеческая мысль. Шелли назвал поэта соловьем, Толстой — огнем, загорающимся в душе человека, Каплинский — канарейкой в шахте, предупреждающей о повышенной концентрации газа, Платон — крылатым существом. Анна Хаава сказала: стих — пылающая правда, кровь, стучащая в тебе, то, что выразить ты должен , даже вопреки себе. Каплинский назвал сложение стихов полностью свободной деятельностью, Унгаретти — поисками духовного противовеса материи. Энценсбергер — средством производства истины. Вальмар Адамс считал, что поэзия не богадельня, где комендантом злой старик, а руки, поднятые к небу, и в небо выплеснутый крик. Пушкин был уверен, что в жестокий век восславил свободу и сохранил человеческое достоинство. Иоганнес Р. Бехер утверждал, что поэзия необходима государству, чтобы оно могло стать во всех отношениях человечным и этот уровень человечности расширять и повышать. Лермонтов считал, что стих его звучал как колокол на башне вечевой во дни торжеств и бед народных. Якоб Лийв считал, что к нему рано пришла поэзия и воскликнула: дитя, ищу тебя! Ээва-Луиза Маннер сказала, что поэзия — способ жить и единственный способ умереть. Карл Эдуард Сёёт утверждал, что у него всего было вдосталь, ему оставалось только все это заставить сверкать в стихе. Свет и музыка на театральной сцене, музыка души, улей, меда полный, звездная ночь, цветок апельсина и знамя, сестра, мать и невеста, праздник интеллекта, черногривые, цвета восхода, быки Альтамиры, забрезжившие сквозь зеленоватое стекло в скафандре летящего на Уран астронавта, кровь сердца, старое вино — так поэты называли поэзию.