Мати Унт - О возможности жизни в космосе

Опускаю голову к нему на колени.

— А любовь? — спрашиваю я намеренно.

Уже в который раз.

— Любовь может быть, — говорит Велло запальчиво, — но мы должны помнить о жизни. Любовь похожа на сон. Влюбленный не может достигнуть чего-нибудь серьезного. — Велло медленно раскачивается из стороны в сторону. — Эстер, мы не должны забывать, что люди рассуждают как в старое время, черт побери, — говорит он, обнимая меня. Я знаю, что сейчас он думает не обо мне. — Любовь может быть, а идея, идеал — должны быть. Веришь, Эстер?

Вечно он умоляет верить.

Я не могу ему запретить этого.

Не заплакать. Сдержаться…

Но все-таки спрашиваю:

— А на третьем курсе, помнишь, ты бы сказал: любовь должна быть. Почему ты теперь говоришь иначе?

Велло отпускает меня и встает. Перед ним на стене пейзаж.

Красные скалы над фьордами.

Он говорит:

— Я не знаю.

— Нет, ты скажи.

Велло качает головой. У меня нет волшебных очков, у меня нет волшебной шляпы, я не могу забраться в его душу. Передо мною холодное стекло. И я чувствую, что сама себе противна. Я не хочу, чтобы меня терпели из жалости.

Однажды я его ударила.

Сцена как при вспышке молнии: его лицо в полумраке комнаты, бессмысленная музыка по радио, ярко-желтые цветы в вазе, раздавленное стекло на полу…

Он не взорвался, не ударил, он подошел ко мне и начал успокаивать, обнадеживать. Он не принимал меня всерьез. Он считал себя выше. Он гладил мои волосы и говорил красиво и логично. Я смотрела на его густые брови, и на сердце становилось теплее.

Всегда ли он такой? Даже тогда, когда его губы прижаты к моим, когда пальцы впиваются в меня? Не нарушает ли он своих принципов, не мучает ли его потом сожаление? Я не могу радоваться, когда он со мною, и иногда меня терзает страх, смогу ли я вообще еще с кем-нибудь чувствовать радость, найдется ли кто-нибудь, кто не будет все время думать? Но мне не остается ничего другого, как помогать ему. В конце концов, мои заботы с точки зрения всего мира ничтожны, и я, наверное, многое просто выдумываю.

Мы не муж и жена в общепринятом значении этого слова. Тетя знает об этом. Но молчит с тех пор, как у нас произошел долгий и серьезный разговор. Только однажды она спросила: «До каких пор это будет продолжаться?»

Я не знаю. Слушаю песню Сольвейг и вдруг начинаю верить, что есть другой, лучший мир. Туда не поедешь. Но его существование позволяет верить, что как-то ты все же помогаешь жить другому человеку, которого ты любишь хотя бы потому, что однажды так решила, хотя сама и не хотела так решать.

Мне известно следующее: его мать пережила столько интриг, что расстроила нервы. Сначала она была скрипачкой в театре, вмешивалась во все, искала справедливости. К сожалению, она была честной и боролась слишком прямо. Вскоре ее уволили. Затем она работала на кожевенном комбинате. И снова во все вмешивалась. Заставила созвать цеховое собрание. Рассорилась со всеми. Постепенно начала пить. Ее лечили, но безрезультатно.

— Когда с мамой стало совсем плохо, я начал все понимать, — сказал мне Велло. — Старая интеллигенция бесхребетна. А если и встречаются исключения, то они ничего не могут поделать. Ничего.

— Но ведь и ты… интеллигенция, — возразила я. Велло разгорячился.

— Да, тем более. Тем более. Я знаю. Но…

Он не кончил.

Я взяла его за руку.

— Дорогой, успокойся.

— Я сегодня, — в самом деле, слишком много говорю, — улыбнулся он. — И слишком красиво. Но надо хотя бы желать. Потому что… ведь никто не может сказать, когда истечет наш срок. И тогда вдруг окажется, что мы ничего не сделали, мы только готовились что-то сделать. Мы растранжирили наше время. Вот что может случиться.

Он гладил мои волосы. Ласково и без страсти. Как ребенка. Затем посмотрел на часы.

— Мне надо работать.

И вдруг усмехнулся. Честное слово, усмехнулся.

Я встала, пошла на кухню. Я обиделась.

— Не принимай этого всерьез, — засмеялся он мне вслед. Я не остановилась.

Неужели жизнь действительно такая трудная?

И это только начало…

Мать Велло сейчас в клинике для нервнобольных. Плата за справедливость? Велло хочет отомстить? И мне следовало бы прочитать много толстых книг, чтобы иметь представление о лучшем мире. Но кому от этого польза? Тех, кто имеет представление об этом лучшем мире, и без того много, а большинство из них очень важные и заслуженные люди. Может, моя задача — рожать для них детей, чтобы такие люди никогда не исчезали с земли.

Итак, я знаю парня, из-за которого Эстер так деликатно и поспешно распрощалась со мной вечером. Думаю, я не ошибся. До сих пор интуиция меня не подводила.

Когда я сегодня под вечер нахально прогуливался по аллее, он вышел из дверей того дома.

Я сразу понял, что это он.

Подошел к нему и попросил прикурить. Он извинился и сказал, что не курит. Я, в свою очередь, тоже извинился. Он взглянул на меня лишь один раз: спокойно, внимательно, дружелюбно. Я кивнул и пошел дальше. Что-то знакомое было в его лице. Я не мог решить, что за ассоциации вызвали во мне эти карие глаза и крупный нос. Черный костюм, серая рубашка, немного выше меня, немного старше… Не знаю. Только я сразу почувствовал, что он идет от Эстер.

Я присел на скамью.

В пыли играли дети. Ветер затих.

В мире царило кажущееся спокойствие.

Мне хотелось домой, в деревню.

Я думал о высокой березе перед домом, о запахе картофельной ботвы, о белой свинье, о журавлиной стае и далеком гуле молотилок. Все это уже никогда не вернется. Я думал о флоксах, черной собаке и черной машине. Думал о туманном утре и о камне с дыркой посередине. Я вспомнил зиму, новогоднюю ночь, мы сидели на подоконнике и прислушивались, не донесутся ли из города звуки салюта. Они до нас никогда не доносились. Но иногда казалось, что по снежным просторам под серым небом прокатывается глухой рокот — может быть, это все-таки салют?

Недавно один ученый писал, что мы должны заранее подумать о создании всекосмической культуры, что каждая цивилизация умирая должна внести свой вклад во всеобщую сокровищницу культуры. И так как мы не можем быть уверены в своем вечном существовании, нам следовало бы спроектировать прочный луноид, который вращался бы вокруг вымершей Земли и передавал всем интересующимся наше духовное наследие (Аве Мария, акваланг, альбом, артишок, атом). Они-то уж расшифруют и от радости подпрыгнут до потолка…

— Здравствуй, — сказал вдруг кто-то.

Передо мной стояла Эстер.

Теперь я увидел ее при дневном свете. На ней было простое светлое платье. Я знал, что надо освободиться от иллюзий, знал, что от сомнений не избавиться, если присмотреться и вникнуть в то, что происходит вокруг нас в мире. Ты молода, твои глаза сияют, ты создана для материнства. Ты прекрасна, и я хочу любить тебя. На твоей шее бьется жилка. Но я думаю о том, что я ходил по земле Освенцима, где не растет трава, потому что это не земля, а пепел сожженных и, наклонившись, можно найти в нем крохотные осколки костей. Возвращаясь из трех взорванных крематориев Биркенау, я четко осознал, что человек — действительно мудрое и остроумное существо. Да, политическая авантюра, небывалая, кошмарная и, тем не менее, все-таки человеческая авантюра. Да, я читал книги, в которых говорится, что все это так, как есть, я читал книги, в которых говорится, что все это вовсе не так, и я читал книги, в которых говорится, что все так, как тебе самому хочется. Я выписывал оттиски из Маунт-Паломара, Женевы, я сидел в научной библиотеке, уносил и приносил в антиквариат книги, но какое все это имеет значение, когда ты стоишь передо мной? Все слова сливаются и прилипают к моим потным пальцам. Кожа у тебя гладкая и сухая, глаза ясные; и я ничего не могу поделать.