Сара Бергман - Парадиз

— Я устала уже от этого! Сколько можно?!

— Что можно? — медленно, с неохотной ленью выцедил он. И почувствовал: ему все равно. Ее крики, ее нервы, ее слезы — больше не трогали. Ничего не отнимали в его жизни, а потому не пугали.

— Все! Все вот это, Саша! Скажи мне, что происходит! — и лицо в ожидании, трепеща правды, побледнело. Большие, прекрасные, опорошенные густыми ресницами глаза, которые он так любил в молодости, были испуганными и старыми. — Что ты лежишь весь день? Саша, скажи! — заломила она руки.

И Дебольский тупо, почти безэмоционально огрызнулся:

— А тебе жалко? — и стряхнул белый столбик, скопившийся на кончике сигареты.

Он не хотел так. Не хотел этого всего. И внутри желал испытывать хоть что-то, переживать и бесноваться, чувствовать стыд или угар. Но не чувствовал. Ему было только скучно.

— Мне «жалко»? — тихо как-то даже опешила жена. Удивленно, растерянно: — Я все выходные занимаюсь Славкой, я за продуктами ездила, домом занималась, я… — запнулась, запуталась она в этой мелкой, будничной, ничего, по сути, не значащей рутине. Потому что и сама поняла, как серо безлико, глупо наивно все это звучит. И почти беззвучно добавила, с удивлением открытия на лице: — Тебе что, все равно?

И ему в самом деле было все равно. Будто это уже не его дом, не его жена. И там, в комнате, уже не его сын.

А зачем ему было скандалить с чужой, ничего плохого не сделавшей ему женщиной? Ему ничего не хотелось. Не было больно, не было страшно, волнительно. Внутри осела какая-то серая, опустошенно безнадежная скука.

— Дай мне отдохнуть, — медленно, с угрозой выцедил он. — Я на работе всю неделю, у меня два выходных. — И упреждающе повысил голос: — Оставь меня в покое!

— А я не на работе? — возмутилась она. И голос ее истончился, стал по-детски обиженным, растерянным. — Саша, тебе вообще плевать, да? На меня и на Славку! Плевать?! — и последнее она прокричала так, будто выставляла последнее оружие. Безотказное, необратимое. Твердо веря в сакральную силу этого понятия.

Захлопывая за спиной дверь, чтобы Славка не слышал этих страшных для нее, сказанных в запале слов.

— Ты что, не видишь, как себя ведешь?

И не поняла, что то, во что она еще никак не могла поверить, давно свершилось.

— А как? — равнодушно спросил он.

— Вот именно, что никак! — закричала она свое страшное табу. То, что она, наверное, думала про себя, но всегда держала внутри. Рисуя перед ним картину почти полного довольства, уверенного спокойствия. — Ты всю жизнь делал только то, что хотел! — выкрикнула она свою внезапную правду. — Мы у тебя всегда по остаточному принципу! Ты вообще ни разу ради нас ничем не поступился, только мы под тебя подстраивались!

Вот тут ему неожиданно стало обидно. Обидно и досадно за то, что он возил Славку в секцию и забирал из школы, за все те случаи, когда именно ему приходилось водить его на дни рождения приятелей. За то, что он делал для Наташки, столько лет обеспечивая ей комфорт жизни с мужчиной. Возя ее в магазин и на похороны Питер.

— А ты не подстраивайся! — так же запальчиво, нервно, как она, воскликнул и он. — Кто тебя просит? Не нравится со мной жить — не живи!

Высказал он главное. И в первое мгновение испугался. А во второе… испытал странную, смутную, подспудную радость опрощения, освобождения.

И Наташка увидела это на его лице. Окутавшись белой сенью испуга.

— Саша, что ты несешь? — едва слышно пробормотала она. Глаза ее расширились, дыхание сбилось, и она вдруг возвысила голос, почти закричав: — Что ты говоришь? Саша, я тебя не узнаю! — заломила руки, стирая ладони о спутанную копну волос: — Что случилось?!

И тут он увидел за ее спиной приоткрытую дверь. Створка, которую Наташка захлопнула в начале скандала, была чуть отодвинута от косяка, и в этот небольшой зазор заглядывало испуганное, бледно пучеглазое детское лицо. В толстых, с несуразными линзами, нелепых очках.

И острый выстрел стыда пронзил грудную клетку Дебольского. Всклокотав изнутри самозащитное бешенство.

— Ты чего слушаешь?! — заорал он в дверь.

Спугнув окриком и исказившимся лицом детские пальцы с дверной ручки. Наташка испуганно обернулась, но не успела увидеть Славку. Тот уже, струсив, кинулся в свою комнату, оставив распахнутую створку. И орущих друг на друга родителей.

А Дебольский заставил себя ощутить недовольство. Да оно и само легко, быстро вылезло на поверхность, затоптав, задавив внутрь стыд и страх. Недовольство детскими очками, непослушанием и любопытством, постыдной гнусной пугливостью.

Наташка, лишь на секунду обернувшись, бросила на него негодующий, полный истой ненависти взгляд.

И побежала успокаивать. Будто растила не мужика, а маленькую, ранимую девочку.

Дебольский опустился на диван, бережно поддерживая бездну пустоты, разливающуюся внутри. И поймал себя на том, что даже не помнил, в какой момент вскочил.

Рука сама потянулась за сигаретой.

За тонкой стеной типового, среднестатистического, плохо звукоизолированного дома слышался плач. Славка ревел — жена успокаивала.

— …папа с мамой… не ругаются… Слава… мы поспорили… взрослые тоже спорят. Вот ты же с Колей спо…

А тот с непривычки, от пугающей новизны события все ревел, захлебывался слезами, подвывал.

И Дебольский почувствовал, что не хочет больше эту семью. Не хочет эту женщину, этого ребенка. И что ничего изменится в его жизни без них.

Потому что здесь ему скучно, тошно. Не хватает кислорода. Всего не хватает. Всего, чего остро — нестерпимо остро — хочется!

А в понедельник грянул день рождения дурачка Волкова. Дебольский забыл, а Зарайская пришла с дорогим праздничным тортом. Вся в сени радости и света.

Смеясь и улыбаясь так счастливо и лучезарно, как не смеются и не улыбаются нормальные люди. Во всяком случае, на чужом дне рождения.

Благовест Зарайской разрезал кабинет, поднял его и переполошил. Она взбудоражила всех, заставила Волкова задуть свечу, своими руками разрезала торт, и тренерский отдел утонул в искристом, торжественно-праздничном мелькании ее тонкого платья, потока волос, дрейфующего по порогам острых лопаток, вертлявой, ломкой, трепетно-гибкой змейки тела.

Торт ее был великолепен. Из дорогой кондитерской, с новомодно открытым полосатым матрасом бортов и аляповатой россыпью конфет на неудобно высокой верхушке.

Он был приторно сладок, режуще ярок, вызывающ и заманчив. Утопая в потеках глазури, россыпи макарон, мармелада, машмеллоу, вафель, капель ганаша, он просил, умолял взять его в рот, жадно облизать пальцы, касавшиеся сладких срезов.

И Зарайская, едва только тронув первый кусок, бережно вычленив из тела сладости треугольный клин наслаждения, — потянула в рот пальцы, облизала бледно-молочные медовопахучие подушечки, оставив на них манкую, истомную, вожделенную горечь своего языка. И первый кусок протянула Волкову, смотрящему на нее влюбленными чумными глазами. Жадно ждущему и млеющему от нетерпения.