Сара Бергман - Парадиз

А она кружилась. И острые каблуки попирали брошенные окурки, смятые пачки сигарет, окунались в тонкую струйку пролитого пива, похожую на потек мочи, распространяющую удушливое зловоние.

А Дебольскому почему-то стало не по себе.

От какой-то противоестественной дикости этой сцены. От ее сюрреалистической несостоятельности. А может, от самого острого, наигранного смеха Зарайской. Которая в переливе повернула голову и на мгновение встретилась с ним взглядом, будто ждала, что он должен стоять там.

Губы ее смеялись. Щеки ее смеялись, глаза. Но что-то такое было в их глубине, что Дебольский остро почувствовал — так остро, будто в этот момент стоял во вчерашнем темном конференце, — как немо прозвучал все тот же вопрос.

И Зарайская резким махом остановилась.

На середине недоигранной ноты, вскинув руки-плети и одним движением оборвав бесконечное вращение. Острые каблуки сверкнули, переступив в последний раз. И гитара тоже, замешкавшись, запнулась:

«…Because I'm… I'm…»

Волков — нелепый, забытый и потерянный — остался один посреди перехода. И его тут же, как пустое место, поглотила и всосала толпа.

Зарайская в красном платье подбежала к музыкантам, вместо монеты, который у нее не было, поднялась на цыпочки и на мгновение прижалась губами к щеке длинного сутулого парня с гитарой — фальшивые аккорды окончательно смешались, столкнулись, набиваясь друг на друга, бездарный наигрыш умолк. И на щеках его разлился горячий красный румянец.

А Дебольский вздрогнул. Потому что смотрела она на него. Через плечо музыканта, долгим испытующим взглядом, и тоже спрашивала: было — не было?

Когда уже поздней ночью Дебольский, собравшись, наконец, домой, вышел в коридор, напротив дверей стояла Зарайская. В темно-красном винном платье она ждала в сумраке пустого угла, согнув колено, и меж двух пальцев небрежно сжимала горлышко бутылки вина.

Красного.

— Саша, ты, наверное, хочешь меня спросить, — не спросила, утвердила она. — Я не против.

Показала на бутылку, и на губах ее заиграла чуть приметная и чуть насмешливая улыбка.

Он молча кивнул. И снова они пошли в темный большой конференц. Зарайская села на тот самый единственный выставленный стул. Но не стала забрасывать на стол ноги в туфлях на длинных острых каблуках, как в тот единственный раз, когда они уже пили здесь вино, — заложила одну на другую. И вызывающе прекрасное платье натянулось на колене.

На Дебольского она не смотрела. Сидела удивительно прямо и слегка, приподнимая уголки губ, улыбалась, выжидая.

А он молчал. Медленно, обстоятельно открывал бутылку и терпел повисшую невыносимую тишину. Об этом невозможно было заговорить. Это не повод для любопытства. И он не знал, как спросить.

Зарайская провела рукой по бедру, расправляя платье, — оно зашуршало под ее пальцами, натягивая нервы, — стряхнула с колена невидимую соринку, склонив набок голову, придирчиво рассматривая что-то на своем безупречно чистом остром каблуке.

И сказала сама:

— Да, он меня бьет. — Прозвучало спокойно и буднично-ровно. — Он не извращенец, — деликатно, с толикой понимания и нотой жалости, разъяснила она, — но ему так нравится.

Пробка с глухим ударом вышла из горлышка бутылки, потек кисловато-терпкий, сладостный запах красного вина, с острой отдушкой ежевики.

У Дебольского тошнота подкатила к горлу.

— А тебе?

А вот тут повисла тишина. Зарайская вздохнула — плечи ее поднялись, и бледно-матовая кожа на груди будто чуть потеплела — и ничего не сказала. Молчание висело, пока Дебольский разлил вино по высоким стеклянным бокалам на тонких ножках — тем же самым, из которых пили белое, — легкий моветон. Темно-бордовая, густая, как сироп, томно пахнущая гуща маслянисто поблескивала, впитывая свет и не давая отблесков.

Зарайская протянула руку, взяла бокал, сделала глоток. Губы ее неторопливо сомкнулись на ободке — красная жидкость, истончаясь в цвете, достигла ее рта, и одна капелька медленно протекла по языку. Дебольский ощутил, как мягко перекатился глоток в ее горле.

— Хорошее вино, — сказала она. Сделала еще один крошечный глоток — подержала на языке, раскрывая аромат: — Люблю сладкое.

Дебольский тоже пригубил. Оно показалось ему ядреным, терпким, удушливо-многовкусным, приторно-пряным. И в самом деле, хорошее — очень сладкое — вино.

Зарайская откинула голову, собирая на спине волосы, и устало повела подбородком. Тонкие пальцы охватили шею, разминая.

— Ты не знаешь, кафе уже закрыто? Страшно хочется пирожного, — и в голосе ее звучала томительная тоска, как будто она говорила о чем-то жизненно важном, насущно необходимом.

— Уже десять — они до восьми.

Она понимающе кивнула и сделала еще глоток.

— Мне нет. Мне не нравится, — неожиданно ответила она на вопрос, заданный несколько минут назад. — Я люблю ласку.

— Тогда зачем?

Дебольский так и не взял себе стула. Он стоял, возвышаясь с другой стороны стола, сжимал тонкую ножку бокала и смотрел на Зарайскую. На плечи, обтянутые красным платьем, ломкие пластичные руки, белую, чуть подрагивающую кожу груди и маленькие, тянущие взгляд теплые впадины подмышек.

— Я нужна ему, — сказала так, будто этим все объясняла. Будто это естественно, само собой разумеется. Повела плечами — сделала глоток. — Он любит меня.

Дебольский тоже хотел пригубить бокал, но не сделал этого.

— Любит?

На губах ее появилась тонкая улыбка. Зарайская продолжала сидеть вполоборота, и лицо ее было спокойно, как-то задумчиво-мечтательно.

— Он не умеет по-другому. У него любовь — такая. Иногда он хочет объятий, а иногда кончить, но может это только со мной. И только так. Он благодарен за это.

Снова поднесла бокал к лицу. Темная капля протянулась по его гладкой поверхности — пролилась меж ее губ, — толща вина скользнула обратно, оставляя на стеклянном боку густой, медленно тающий маслянистый след.

— Я не могу не пойти. Он меня зовет. Я нужна ему, Саша, понимаешь? — и, не дожидаясь ответа, вдруг медленно протянула: — Тебе не бывает одиноко? — тихо, так, что едва можно было расслышать.

И задумалась. Поставила круглую ножку бокала на острое колено. Застыла в недвижении, глядя в стену сквозь почти-черную толщу густого вина. И говорила как сама с собой.

— Мне в Самаре было очень одиноко.

Снова надолго замолчала, будто обдумывая, поднимая из мути памяти то, что собиралась сказать. Дебольский молчал.

— Нет, сначала все было хорошо. Я приехала с человеком, — голос ее обволакивал, заставлял подниматься волоски на руках, будоражил нервы, возбуждал, — я его любила. Оч-чень сильно, — проговорила она раздумчиво, пробуя на вкус, сейчас — постфактум — измеряя глубину своих чувств. — Очень, — подтвердила она, — я сделала бы для него все.