Матиас Энар - Компас

Затяжка иранского опиума, затяжка воспоминаний, — это своего рода забвение, забвение надвинувшейся ночи, побеждающей болезни, поражающей нас слепоты. Возможно, Садегу Хедаяту, когда он в апреле 1951 года, у себя в квартире в пригороде Парижа, открыл газ, не хватало именно трубки с опиумом, воспоминаний и общества: самый крупный иранский прозаик XX века, самый мрачный, самый парадоксальный, самый замечательный, в конце концов от бессилия предал себя смерти; он разрешил себе уйти, прекратил сопротивление, постановил, что его жизнь недостойна того, чтобы ее продолжать, будь то здесь или там: перспектива вернуться в Тегеран была для него столь же неприемлема, как и перспектива остаться в Париже; он ходил, метался по своей с трудом раздобытой крошечной квартирке на улице Шампьонне в Париже, городе-светоче, где он видел так мало света. В Париже ему нравились пивные, коньяк и крутые яйца, ибо уже давно, после своей поездки в Индию, он стал вегетарианцем; в Париже он любил вспоминать, каким знал этот город в двадцатые годы, и напряженные отношения между Парижем его молодости и Парижем 1951-го — между его молодостью и 1951-м — стали его повседневной болью, терзавшей его во время прогулок по Латинскому кварталу, во время долгих скитаний по улицам предместий. Он довольно часто (сказано слишком сильно) посещал нескольких иранцев, таких же изгнанников, как и он; эти иранцы считали его немного надменным и чуточку высокомерным, что вполне вероятно. Он писал мало. «Я пишу только для своей тени, которую лампа отбрасывает на стену; мне надо убедить ее познакомиться со мной». Свои последние тексты он сжег. Никто так не любил и не ненавидел Иран, как Хедаят, рассказывала Сара. Никто так внимательно не относился к языку улицы, к людям с улицы, к ханжам, к смиренникам, к сильным мира сего. Никто не мог так яростно критиковать и в то же время так возвеличивать Иран, как Хедаят. Возможно, он несчастный человек, особенно в конце жизни, желчный и остроумный одновременно, однако писатель он отнюдь не несчастный, никак не несчастный.

Подобно Хедаяту, в Париже я всегда робел; в этом городе ощущается какая-то загадочная неукротимость, в метро пахнет арахисом в жженом сахаре, горожане привыкли бежать, сшибая все на своем пути к цели, вместо того чтобы идти, глядя себе под ноги; грязь, похоже, копится здесь еще со времен Наполеона; величественная река теснится в бетонных берегах, на которых горделиво высятся неповторимые памятники; все это, под апатичным взором молочных глаз Сакре-Кёр, на мой взгляд, обладает какой-то запредельной, бодлеровской красотой. Париж — столица XIX века и столица Франции. В Париже я так и не избавился от неуверенности, свойственной туристам, а мой не претендующий на совершенство французский всегда оказывается в ссылке — мне кажется, я понимаю только каждое второе слово; к тому же — и это еще хуже, ибо вынуждает меня испытывать чувство самоуничижения, — ко мне часто обращаются с просьбой повторить фразу: со времен Вийона, с конца Средних веков в Париже говорят только на своей особой тарабарщине. Не знаю, возможно, потому, что такого нет ни в Вене, ни в Берлине, эти города кажутся пресными и провинциальными — или же, наоборот, это Париж до сих пор не вырвался из своего захолустья, уединившись в сердце провинции Иль-де-Франс [536] Иль-де-Франс ( фр . Ile-de-France) — букв.: остров Франции, Французский остров. , название которой, возможно, обусловило уникальность города и его жителей. Сара — настоящая парижанка, если такое определение и вправду имеет смысл, — во всяком случае, она там родилась, выросла, и для нее «парижских дам язык длинней». [537] «Парижских дам язык длинней» — «Как ни болтливы иностранки — Парижских дам язык длинней» — строка из «Баллады о парижских дамах» Ф. Вийона (перевод В. Г. Дмитриева). И для меня тоже — мне следует признать, что Сара, даже похудевшая от переутомления, с синеватыми тенями под глазами, со стрижкой короче, чем обычно, словно она собралась в монастырь или в тюрьму, с бледными худющими руками, отчего ее обручальное кольцо свободно болтается на пальце, остается идеалом женской красоты. Я уже не помню, под каким предлогом я тогда ненадолго приехал в Париж; я остановился в маленькой гостинице неподалеку от площади Сен-Жорж, одной из тех удивительно соразмерных площадей, превратившихся в ад после изобретения автомобиля, — но я не знал, что «в двух шагах от площади Сен-Жорж» (гласил буклет гостиницы, выбранной совершенно интуитивно, по причине гармонии звуков в имени этого святого, их большего дружелюбия, чем, например, у Нотр-Дам де Лоретт или Сен-Жермен-л’Оссеруа), к несчастью, также означало в двух шагах от площади Пигаль, где завсегдатаи местных баров хватают вас за руку, предлагая пропустить стаканчик, и отпускают только после того, как накачали вас по полной, уверенные, что ваш всплеск мужественности обязан их поношениям и обвинениям в педерастии и импотенции. Забавно, что между Сарой и мной оказалась площадь Пигаль (и прилегающие улицы). Квартира Сары и Надима находится выше, на площади Аббесс, на полпути к подъемнику, увозящему вас (о, Париж!) от путан с площади Пигаль к молоденьким монахам базилики Сакре-Кёр и дальше, на вершину холма, где у коммунаров стояли пушки, к последнему жилищу Садега Хедаята. Когда я приехал, Надим был в Сирии, что меня вполне устраивало. Чем выше я поднимался навстречу Саре, тем резче менялись улочки, по которым я шел, — от невзрачных к живописным, от туристических к респектабельным, и я все яснее понимал, что во мне по-прежнему живет надежда, безумная надежда, не дерзающая даже произнести ее имя; немного поплутав и с удивлением наткнувшись на втиснувшийся между двух домов виноградник, [538] … втиснувшийся между двух домов виноградник … — Виноградники Монмартра имеют долгую и славную историю. Первое упоминание о них восходит к хроникам Х столетия. В XII столетии производством вина занимались настоятельницы расположенного на Монмартре бенедиктинского монастыря, и их вино поставляли к королевскому столу. Со временем монастырь обеднел, но виноград продолжал расти, а виноделие развиваться. До 1859 г. монмартрская территория не входила в состав Парижа, поэтому вино, продававшееся в тамошних кабачках, обходилось дешевле, чем в городе, ибо не облагалось ввозными пошлинами. Когда Монмартр стал частью французской столицы, площадь виноградников изрядно сократилась за счет застройки холма. Но усилиями меценатов на северной стороне лозу удалось сохранить, и хотя на «королевский стол» монмартрское вино больше не идет, его вполне можно пить. С 1934 г. в первую субботу октября на Монмартре традиционно проходит праздник нового вина, полученного с местных виноградников. чьи старые лозы напомнили мне Вену и Нусдорф, я, ступенька за ступенькой, спустился по широкой лестнице улицы Мон-Сени к мэрии Восемнадцатого округа, где монмартрская показуха сменилась бедностью и простотой предместий, а надежда растворилась в окружающем сером цвете, от которого, похоже, грустили даже деревья на улице Кюстина, огороженные металлическими заборчиками, типично парижскими загородками, предупреждающими разрастание зеленых насаждений (ничто так ярко не отражает современное умонастроение, как странная идея огораживать деревья заборчиками. Напрасно вас убеждают, что эти импозантные железные изделия находятся здесь для защиты каштана или платана, ради их же пользы, чтобы не навредить корням, — мне кажется, не существует ни более ужасного олицетворения беспощадной борьбы города и природы, ни более красноречивого символа победы первого над второй), и когда, преодолев некоторые сомнения, я наконец добрался до мэрии, церкви и шумного перекрестка с круговым движением на улице Шампьонне, Париж восторжествовал над моей надеждой. Место вполне могло бы считаться приятным, даже очаровательным; отдельные дома выглядели фешенебельными, имели шесть этажей и аттик под оцинкованными крышами, но большинство магазинчиков казались брошенными; бесконечная прямая улица была пустынна. Напротив дома Хедаята находился любопытный комплекс: низенький старинный домик, наверняка XVIII века, притулившийся к большому кирпичному зданию, служившему въездом на парковку парижских автобусов. В ожидании Сары у меня было время понаблюдать за окнами дома 37-бис, того самого, где Садег Хедаят принял решение покончить счеты с жизнью; подобное занятие под тусклым бледно-серым небом отнюдь не побуждало к веселью. Я представлял себе, как этот сорокавосьмилетний мужчина, прежде чем пустить газ, заделывает тряпками все щели на кухне, затем расстилает на полу одеяло, ложится на него и засыпает навеки. Востоковед Роже Леско в основном закончил свой перевод повести Хедаята «Слепая сова», но издательство «Грассе» уже не хотело или не нашло средств опубликовать его. Хосе Корти, книготорговец и издатель сюрреалистов, придет в восторг от текста, который выйдет спустя два года после смерти автора. «Слепая сова» — это размышление о смерти. Жестокая, пропитанная необузданным эротизмом книга, где время приравнено к бездне, изрыгающей рвотную массу смерти. Книга-опиум.