Ярослав Ивашкевич - Современные польские повести

— Как можно, Болек… — это Людмила.

— В принципе парень прав, — морщится Кароль. — Я вообще бывший человек. Если речь об этом, то согласен. Что же касается его теорий, то было бы лучше, если бы наш транспорт функционировал четче, а здравоохранение… — Он внезапно умолкает — об этом не стоит сейчас вспоминать.

Таков этот Болек, угловатый, резкий, не скрывающий своих мнений. Любитель изрекать смелые суждения. Говорить парадоксами. Ганна едва его терпит.

В приемной снова воцаряется гнетущее молчание. За окном уже ночь. Больница угомонилась, все реже слышится хлопанье входной двери. Урчат водопроводные трубы, тянущиеся вдоль стены за спиной Зарыхты. В глубине коридора писклявый женский голос зовет медсестру. А здесь, в этой сумрачной комнате, длится ожидание, лишенное надежды.

— Он все еще на операционном столе? — спрашивает Кароль.

— Да, — говорит Людмила. У этой обычно плаксивой женщины глаза сухие и ничего не выражающие.

— Знаешь, как это случилось? — спрашивает Зарыхта.

Болек с возмущением отмахивается.

— Всю ответственность несет водитель грузовика. Он выехал на левую сторону…

— Жив?

— Целехонек. «Стар», сам понимаешь, как танк.

— Был пьяный?

— Просидел шестнадцать часов за рулем. Какой-то сверхсрочный рейс, он протестовал, но его заставили поехать. Этим оправдывается.

— Выяснится, что виновных нет.

— Виновные! — восклицает Ирена. — Так ли это теперь важно?

И все замолкают.

Тишина, которая воцаряется, исполнена неловкости. Зарыхта ощущает в ней заряд взаимных претензий. Даже смерть Барыцкого не заставит этих людей забыть застарелую ненависть. Снова боль в груди. Зачем я сюда приехал? С какой легкостью он убеждал себя раньше: такова жизнь. После инфаркта, этой вынужденной паузы, что-то в нем переменилось: он стал иначе смотреть на людей, на их страдания. Не как прежде: сверху, сквозь призму эпохи, истории, а просто с точки зрения сегодняшней перспективы.

Как вот теперь.

Зарыхта знает Ирену давно: девчонкой, которая приворожила сановника, мудрой женщиной, переживающей зрелое чувство. Кароль помнит даже первую эскападу Барыцкого в сопровождении этой красавицы. Очень ли она изменилась за это время? И да, и нет. На первый взгляд такая же стройная, молодая, изящная. Но Зарыхта еще до своей катастрофы заметил, что этот пастельный портрет приобретает резкие и темные контуры. Все менялось — Ирена, Барыцкий и их любовь.

Зарыхта увидел ее впервые в Казимеже. (Он помнил — удивительное дело, ибо никогда не обращал внимания на такие вещи, — даже то, что она была в белом платье с синей оторочкой и белых туфельках на высоком каблуке.) На симпозиуме руководителей ведущих строек страны Барыцкий — признанная величина и уже тогда один из главных приводных ремней целой отрасли — появился с напуганной и уж во всяком случае оторопевшей молоденькой девушкой. Никто не сомневался, что это его очередная победа. «Витамин Л» — как говорили тогда. Барыцкий принимал этот витамин не без пользы и, казалось, во всех отношениях был в превосходной форме. Мужчины подобного сорта меняли женщин запросто, но эта — Зарыхта понял сразу — была незаурядной. По вечерам молодые архитекторы из проектных организаций отплясывали с красивой девушкой до упаду, а кое-кто пытался и приударить за ней. Барыцкий взирал на все это с особым выражением лица.

— Жаль, что тебе досталась такая девушка, — сказал полушутя-полусерьезно Зарыхта.

Барыцкий неожиданно огрызнулся, причем злобно:

— Всегда мне всего жалеют…

— Кто? Что ты болтаешь? — засмеялся Зарыхта.

— Все. Ты тоже.

— Ведь ты ее погубишь, — сказал Зарыхта и вдруг посерьезнел. — Погубишь наверняка. Ты всегда портил все свои игрушки, помнишь? Они стояли потом в твоей комнате на шкафу…

Барыцкий согревал в руке рюмку с коньяком, заглядывал в нее, словно желая прозреть на дне картину будущего.

— Кто кого погубит… Может, она меня, — произнес он тихо, другим голосом. Пододвинул поближе свой стул, осушил залпом рюмку и заглянул в глаза другу. — Я не могу от нее отказаться. Словно бес обуял. Она меня совершенно обезоруживает.

— А Людмила? Скажешь, что тебя не удовлетворяет ее интеллектуальный уровень? Что она не растет?

— Я совершенно обезоружен, ничего не могу поделать, — тихо проговорил Барыцкий. — Только теперь вижу, как пуста была моя жизнь. Я женюсь на Ирене.

— Ты спятил? — сказал Зарыхта. — Нельзя так обижать Людмилу. И Болека.

— Но и со мной надо считаться. Знаешь, какова была моя совместная жизнь с Людмилой? Преснятина. Она, — он показал взглядом на танцующую Ирену, — она воздаяние за всю мою жизнь. Ты этого не понимаешь, для тебя такие проблемы…

Барыцкий не договорил. Они никогда не возвращались к этой теме.

Ирена Дыляк, магистр филологии, «учительница по польскому», стала женой Барыцкого. Новой женой, о которой кое-кто незамедлительно принялся распускать язвительные, колкие, ехидные слушки. Как всегда в подобных случаях.

Очутившись в Н. — этом глухом захолустье, связанном отныне с историей аппарата министерства, — магистр Собесяк тотчас представил себе, сколько на него здесь свалится работы: координировать, наводить порядок, задавать темп… Другой на его месте, возможно, ограничился бы встречей с местным руководством, коротким разговором с врачом. Но не Собесяк. В ушах его звучали слова министра: «Займитесь этим, коллега, организуйте что нужно». Первым делом он поместил Ирену и только что приехавших Болеслава и Людмилу в приемном покое. Пусть варятся в собственном соку. Потом завхоз больницы выслушал пару дельных, хотя и не лестных, замечаний относительно этой приемной и вообще порядков в лечебном учреждении.

— Телефон будет нужен мне постоянно, — заявил Собесяк тоном, не терпящим возражений. — И прошу мне не мешать. — Наконец минутная пауза в кресле: вдох, выдох, вдох, выдох, бр-р, какая здесь вонь.

Затем начались телефонные звонки.

Сначала экстренный разговор с министерством: какие поручения выполнены? Были сложности с квартирой доктора Паруха. Лишь после обращения юридического отдела в милицию и прокуратуру удалось опечатать дверь. Экономка Паруха буйствовала, отстаивая свои мнимые права. К счастью, она прописана в том же самом доме, несколькими этажами выше. Парух купил ей месяц назад маленькую квартирку. Таким образом, с точки зрения закона все дело в ажуре и ждет очередного этапа оформления наследства.

— Итак, одна проблема с плеч долой, — почти весело говорит Собесяк. Откашливается. Он уже снова серьезен. — Теперь записывайте: похороны Паруха за счет государства, на Повонзках. Обязательно военный оркестр. Он служил во Второй Армии. Венки. Это очень важно. Закажите их немедленно. Согласно разнарядке IV-A. Надписи на лентах, как обычно. — А про себя добавляет: «Вообще весь этот типовой погребальный набор». Откашливается, голосом, исполненным убежденности, произносит вслух: — Ах, что вы, я вам абсолютно доверяю. Кто же разумнее вас это устроит? Пусть наш отдел немедленно принимается за работу. Ага… какие-нибудь воспоминания о Парухе по радио. Теплые, сердечные. Персональные данные передайте, пожалуйста, по телефону в ту же самую редакцию, как обычно. Хорошо бы подключить и телевидение. Там сошлитесь на пожелание министра. Если спросят о путевке, знаете какой, скажите, что пробиваем. Именно так. Дословно. Ну и свяжитесь, пожалуйста, с секретариатом министра, не предполагается ли посмертное представление к правительственной награде.