Вильгельм Мах - Польские повести

Но он все еще не глядел на меня.

— Ешь, — сказал он угрюмо, — хочешь, съешь все, я не буду.

Картошка застряла у меня в горле.

— Говорил я тебе, чтобы ты туда сегодня не ходил, — сказал Отец каким-то бесцветным голосом. Хозяйство у нас убогое, не бог весть что, но, оказывается, и это не бог весть что надо стеречь. — Он умолк и, немного помолчав, добавил: — Что-то с Огурчиком стряслось. Заболел…

Я выпустил из рук ложку.

— Ешь, ешь. Что толку, если ты еще и есть не будешь. Мало я о тебе пекусь, рад бы больше, да в доме пусто.

— Папа, — прервал я его, — как нам спасти Огурчика?

— Похоже, отравили его. Да только неизвестно чем. Дал я ему молока с горькой солью, может, обойдется.

— Ты к нему пойдешь?

— Если хочешь, можем вместе заночевать в конюшне.

— Хорошо, папа, только…

Я чуть было не проговорился. Впрочем, и того, что я сказал, было уже довольно. Непрочное спокойствие отца сломилось под тяжестью обиды.

— Что только? Может, с барышней свиданье назначил? Ну что же, иди. Ишь какой ухажер нашелся, черт бы тебя побрал!

Он вскочил из-за стола и выбежал из комнаты, громко хлопнув дверью.

Я вслед за ним прошмыгнул в конюшню и поцеловал ему руку. Потом взял сноп соломы, развязал его и устроил себе в углу постель.

Недоброй была эта ночь. Я много раз просыпался и снова впадал в забытье, попадая под власть каких-то тревожных и туманных сновидений. Я слышал все, но был в каком-то оцепенении и каждый раз, когда Отец вставал, чтобы посмотреть жеребенка, делал вид, что сплю.

Укладываясь на солому, Отец громко вздыхал, и я жадно ловил его вздохи, пытаясь по ним отгадать, что с Огурчиком. Только перед рассветом я наконец уснул крепким сном. Отец разбудил меня, когда было уже совсем светло.

— Пора в школу! — сказал он, и едва уловимая улыбка мелькнула на его лице. Я обрадовался.

— Получше стало? — спросил я.

— Да вроде бы, — осторожно ответил Отец.

Я быстро оделся и, что-то наспех проглотив, выбежал из дома. Я отправился в школу кружным путем — мимо дома Тетки. Подошел поближе, стараясь заглянуть в сарай. Двери были открыты настежь — в сарае пусто…

На следующую ночь Огурчик подох.

Весь этот день, накануне его смерти, был беспокойным и до краев наполненным огорчениями.

В школе кто-то из ребят уже успел рассказать, что исчезла Ветка. Я заметил, а может, мне это почудилось, потому, что нервы были напряжены до предела, что ребята о чем-то таинственно перешептываются, упоминают мою фамилию, стало быть, речь шла о моем Отце, — меня все называли просто Стефек. Даже Эмилька, к великому моему огорчению, вела себя как-то странно. Она избегала меня и даже не спросила, чем же закончились вчерашние поиски. Хотя самое главное было известно без этого: Ветка исчезла. Да и по моей хмурой физиономии Эмилька должна была догадаться, что дело не кончилось добром. И все же мне было грустно, что я не могу поделиться с ней своими огорчениями, а их со вчерашнего дня прибавилось. Я чувствовал, что отвечаю и за пропажу Ветки, и за гибель Огурчика, — сознание вины не давало мне покоя.

На перемене старшие ребята обсуждали вчерашнее событие. Но и тут добрый дух товарищества был нарушен, словно бы злой бес всех попутал. На первой же перемене два лучших друга, сидевшие за одной партой, поссорились из-за пролитых чернил. И под громкие возгласы: «Греки», «Органисты», — звучавшие на этот раз как ругательства, началась всеобщая потасовка, представители обеих сторон яростно тузили друг друга. Учитель сократил перемену, справедливо пообещав оставить после уроков всех участников драки. Я уже не говорю о том, что опять не знал, сколько будет девятью восемь, и получил еще одну двойку. В глубине класса, где ребята постарше выполняли какой-то письменный урок, тоже произошла неприятная сцена. Виновником ее был сидевший на последней парте великовозрастный балбес, тупой и прыщавый, у которого уже пробивались усы; он уже в третий раз повторял курс школьных наук. Балбес передал какую-то записку, которая пошла гулять по партам. Учитель подошел к мальчикам и отобрал уже изрядно помятый листок.

— Откуда это у тебя? — спросил он балбеса.

Вместо ответа тот несколько раз икнул в приступе дурацкого смеха и, показывая на записку, которую Учитель держал в руках, сказал, захлебываясь от восторга:

— Этот… этот… он еще сказал отцу, что бабы у «греков» родят стоя.

Никто из нас не понял, о чем идет речь. Но все невольно сжались от стыда, никто не рассмеялся, как бывало, когда Климек сморозит какую-то глупость. Учитель, нахмурившись, молчал. Он сдвинул очки на лоб и часто, часто заморгал, словно бы отгоняя сон или же усталость. Сел за свой столик и порвал записку в клочки. Больше он не занимался с нами устным счетом.

— Дети! — начал он. — Отцы и матери многих из вас — внуки и правнуки пахарей, рыбаков, пастухов, которые пришли сюда давным-давно с далеких горных пастбищ. Людей здесь было мало, а земли много, вот они и построили свои дома возле домов тех людей, которые тут уже жили. Потом дети и тех и других строили общие дома и вместе вели хозяйство. У большинства из вас есть в семье потомки тех людей, что пришли сюда издалека, и тех, которые жили здесь прежде. Некоторые сохранили верность обычаям того края, откуда родом. Одни из вас ходят по воскресеньям в церковь, а другие в костел. Но всегда здесь люди жили в мире и в согласии. И нужно, чтобы этот мир сохранился, что бы ни случилось… что бы ни случилось, — повторил он еще раз очень тихо.

— Но ведь они жгут, грабят и убивают, пан Учитель! — громко воскликнул Мирек — один из лучших учеников класса.

Учитель подошел к нему по проходу между партами, положил руку на плечо.

— Не у нас, Мирек. Это верно, все происходит так, как ты говоришь, но далеко отсюда, не у нас. Жгут, грабят и убивают те, кто не хочет признать, что различие языка, веры или происхождения не делает одних людей хорошими, а других плохими, что все равны, а ведь и у нас еще недавно были такие, которые жгли и убивали, а мы, «греки» и «органисты», вместе выгнали их.

После этого урока мы чувствовали себя виноватыми, и кто-то из ребят предложил всем вместе отбыть наказание.

Рассказывали, что на вчерашнем собрании Учитель так хорошо выступил перед людьми, что почти все «органисты» подписали прошение оставить «греков» в покое. Директор Пшениц тоже хлопотал за них, а представители власти, которые приехали в Село на машине, решили пока что отложить переселение и обещали передать петицию по начальству. Но вслед за взрослыми и дети сомневались в том, что дело на этом кончится. Некоторые говорили, что их родители готовятся к отъезду. То и дело кто-нибудь спрашивал у Эмильки: «Ну, а вы как, собираетесь?» У Эмильки дрожали губы, и я боялся, что она вот-вот расплачется. Я-то ведь знал, как тяжело ей покидать эти края.