Вильгельм Мах - Польские повести

Он хотел обнять Сабину, но она отпрянула, закрыла ладонями лицо. Руки у нее дрожали. Не открывая лица, она молила:

— Альберт… Спаси меня… Помоги… Умереть я не могу и жить тоже… Зачем ты вернулся. Я не могу, я не должна тебя…

Он поник, словно от удара. Хотел уйти, сделал несколько шагов. Но тут она рванулась к нему и с глубоким гортанным вздохом обхватила руками его голову и прижала к груди.

Они стояли, припав друг к другу, а я все глядел на них, позабыв обо всем, и под конец уже не понимал, где я и на что я гляжу, от боли сердца и долгого напряжения глаз все передо мной было как в тумане, и только рука Альберта, обнимавшая Сабину, приковывала мой взгляд, словно стрелка часов, которые вот-вот пробьют свой страшный час. И вдруг внизу под горой грянул смешанный гул голосов — должно быть, люди выходили из школы. Сабина выскользнула из объятий Альберта, а он, не проронив ни слова, перескочил через изгородь и растворился среди дрожащих теней лунной ночи.

Перескочил через изгородь… Ах, я совсем забыл про Ветку. Меня охватил страх. Как и где я должен теперь ее искать? Во всяком случае, надо проверить, не вернулась ли она на лесопилку. Не помня себя от обиды и горя, спотыкаясь о корни деревьев и камни, я снова мчался той же дорогой через лес. Ах, Альберт, Альберт! Все, все из-за него, это он нам все испортил. А мы с Эмилькой так старались… И все напрасно. Еще сказал, что это директорская серна… Какой удар для Сабины! Даже Сабина его упрекнула: все, мол, ты портишь. Ну, что из этого, все равно она с ним целовалась. «Стефан, выйди, мне нужно одеться», — вот и все, что я от нее услышал. При мысли о ее черной неблагодарности я почувствовал глубокую обиду. «Пусть болеет, раз ей так нравится, не жалко ее ни чуточки», — мысленно повторял, словно бы не замечая, что слезы слепят глаза.

Как только я вышел на майдан, я тотчас же увидел, что происходит в директорском саду, и сердце мое снова сжалось от ужаса. Среди деревьев мелькали лучи электрических фонариков, освещая низ строений, то там, тот тут подмигивала своим тусклым, глазом керосиновая лампа, а когда я подошел чуть ближе, я услышал, как женские голоса, басовитый голос Профессора и пискливый голосок Богуся выкликают из разных концов сада: «Ветка! Ветка!» Иногда эти восклицания перебивались расспросами, переходящими в ссоры. Но Ветки нигде не было.

Значит, не вернулась! Стало быть, и делать мне тут нечего. Мое недавнее легкомыслие обернулось против меня, легло на плечи тяжелым грузом. Самые мрачные догадки о последствиях моей вины недобрым шумом загудели в голове. Я повернул на дорогу к мосту, навстречу шла небольшая группа мужчин и женщин, оживленно обсуждавших только что закончившееся собрание. Когда я проходил мимо, они умолкли, а один из мужчин, узнав меня, шутливо прикрикнул:

— Эй, Стефек, марш спать, а то тут черти по дороге гуляют.

— Будет тебе болтать, зачем ребенка пугаешь, — вмешалась какая-то женщина.

— А я тебе говорю, что тут без черта не обошлось, — возразил мужчина, — лесной зверь так бы по дороге не разгуливал.

Я насторожился.

— Да полно! — отвечала женщина. — Лесной не лесной, а чуда тут никакого нет. Серна это.

— Серна! Вы видели серну? — воскликнул я с надеждой. Но они уже прошли мимо, не останавливаясь.

— Отца своего спроси, он шел впереди нас…

Они дружно, как по команде, рассмеялись, и смех этот показался мне неприятно враждебным.

С минуту я постоял в задумчивости, поддевая ногой какой-то стебель. Из-за маленькой тучки вынырнула луна, сделалось так светло, что дорога стала белоснежной, словно покрылась мелом. И вовсе это был не стебель! Я нагнулся и поднял с земли обрывок веревки. Как будто сегодня у меня уже была в руках такая веревка, но когда? И вдруг я вспомнил, что Альберт стоял в саду, под деревом, и на отвязанной от яблоньки веревке держал Ветку. «Отец?» — лихорадочно подумал я. Неподалеку от того места, где я стоял, тропинка сворачивала к нашему дому. Я было уже пошел по ней, но тут мне пришла в голову еще одна мысль, Я свернул в противоположную сторону и помчался к Теткиному дому. Вспомнил, что она собиралась наведаться в Поселок к Альберту. Они с Ханулей должны были возвращаться домой примерно в то самое время, когда Альберт стоял под вязом в церковном саду.

Может, они уже спят? Окно вроде бы темное, но все же в нем как будто брезжит какой-то тусклый свет — может, это месяц отражается в стеклах? Я подошел к дому, заглянул в окно. Оно было завешано клетчатым Теткиным платком с бахромой. Но нижний угол платка загнулся, и в щелочку можно было увидеть, что происходит в доме.

Неподалеку от окна, наискосок от меня, сидела на сундуке Большая Хануля. Тут же на сундуке лежал полуразвязанный узел, из которого выглядывали ее праздничные желтые полусапожки и оборка белого фартука. На лавке возле Ханули сидела Цыганка. Та самая, что нашла нас тогда на вырубке. Где-то в глубине, возле печки, суетилась Тетка. Вот она схватила тряпкой котелок, метнула его на край плиты, принесла на стол. Цыганка сняла крышку, из котелка повалил белый пар. Она пододвинула его к Хануле. Потом левой рукой притянула лицо Ханули за волосы к котлу. Со всех сторон Ханулю обволокли извивающиеся змейки пара. Правую руку Цыганка держала над варевом, то и дело осеняя его крестным знамением. Ее губы беспрерывно шевелились, узкие полоски полузакрытых глаз сверкали недобрым режущим блеском. Окунув два пальца в котелок, она начертала на лбу, на висках, на ушах Ханули какие-то знаки. С одного ее плеча она спустила рубашку и что-то сказала повелительным тоном, а Хануля покачала головой, пытаясь возражать. А потом, видно, уступила и, обмакнув пальцы в котелке, двумя размашистыми движениями начертала на своей груди крест. Наклонила котелок и, дуя на него, чтобы не обжечь губы, хлебнула несколько глотков. Резким движением отодвинула его и, уронив голову на скрещенные руки, громко закричала. Цыганка встала и молча смотрела на нее. Подошла Тетка и провела рукой по ее волосам.

Больше я подглядывать не мог: из хорошо знакомого мне сарая донесся какой-то шум, словно кому-то надоело сидеть взаперти и он рвался на волю, стучался в дверь. Я было уже подобрался к сараю, но тут раздался резкий окрик Тетки: «Кто там?»

Я прижался к ограде палисадника, спрятался за кучу угля и наконец пустился наутек. «Ничего, приду сюда ночью», — утешил я себя.

Отец в ожидании моего прихода сидел на кухне, за столом. На столе стояли два котелка с остывшей утренней похлебкой и миской с картошкой. Отец чинил Райкин недоуздок и сразу повернулся ко мне. Я боялся подойти к столу. Руки у Отца дрожали. Он выронил шило, и оно закатилось под кровать. Я проворно бросился за ним.

— Вот, возьми, — сказал я тихо, почти умоляюще.