Вильгельм Мах - Польские повести

Что сказали друг другу Пани и Сабина там в овине, когда я в смущении убежал вслед за Яреком? О чем бы они ни говорили, зрелище, которое Сабина там увидела, не могло не стать еще одним тяжелым испытанием для ее болезненно впечатлительной души. Должно быть, она хотела спрятаться у себя в комнатушке, а там цветы от Альберта насмешливо бросили ей вызов. Тогда она схватила цветы, чтобы принести их в дар распятому Христу с полным и на этот раз уже окончательным — как она надеялась — отрешением от всего земного.

Вот Сабина поднимается с цветами в свое прибежище на колокольне, ставит их рядом с другими букетами возле картины, изображающей Христа, и с пылающими щеками, с отчаянно бьющимся сердцем падает на колени, пытаясь молиться. Я вижу эту картину глазами Сабины и одновременно вижу и ее, Сабину, и ужас, застывший в ее глазах, когда в облике Сына Господня вдруг начинают проступать иные черты, когда бескровные губы Его оживают и раскрываются в улыбке, которой она не может, не в состоянии забыть. Испугавшись собственного кощунства, Сабина ищет спасения у Отшельника, изображенного слева, но и этот богобоязненный муж и даже лев, сидящий на страже у его ног, смотрят на нее глазами Альберта и смеются его смехом. Она спешит за помощью к женщине, осужденной на вечные муки, но у черта, изображенного наверху картины, тоже лицо Альберта. «Мама! — зовет и стонет Сабина. — Мама!» И тут происходит самое страшное — летящая в огненную бездну мать глядит на нее глазами Альберта. Сабина перестает защищаться, она собирает в охапку все цветы, и те, что лежат под картиной с Отшельником, и те, что под изображением матери, и те, что у ног Сына Господня, и бросает их под ноги наемнику, который, еще не бросив окровавленное копье, в свободной руке держит карты, приглашая товарищей своих начать игру. Сабина боится заглянуть в его обветренное насмешливое лицо, его одного-то она и боится, потому что понимает, что он и есть настоящий Альберт, и в эту горькую минуту полного прозрения, в минуту, когда силы ее иссякают, она понимает, что с тех пор, как она увидела Альберта, наемник на картине стал для нее единственным богом и что именно к нему приходит она сюда с цветами и восторженными молитвами.

Каким образом Хануля догадалась, что она прячется в своей молельне, наверху? Может быть, увидела ее из окошка кухни, куда пришла вместе с матерью, и, оставив двух повздоривших женщин, последовала за Сабиной вверх, по лестнице? Может быть, Хануля подглядывала за ней? Подслушала кощунственные слова громкой молитвы, обращенной к солдату — Альберту?

Мы с Эмилькой в полном оцепенении замерли на пороге молельни. Сабина, застывшая в какой-то странной позе, — должно быть, она не выдержала долгого стояния на коленях, — лежала у ног солдата, перетянутых у щиколотки ремешками сандалий. Лицо ее было повернуто в нашу сторону, мы видели ее бледную, бескровную щеку, закрытые глаза. Большая Хануля, склонившись над ней и сложив ладони, словно бы для молитвы, монотонно повторяла:

— Не бойся, я тебе зла не желаю… Только не отнимай его у меня… Не отбирай…

Я с трудом преодолел сковавшее меня оцепенение. Вытащил из стеклянной банки еще не успевшие завять цветы и вылил всю воду на лицо Сабины, на шею и грудь. Эмилька с причитаниями трясла сестру за плечи, громко окликала ее. Сабина медленно открыла глаза, села. Увидела Большую Ханулю, и ее бледное лицо исказилось гримасой, пошатываясь, она поднялась на ноги.

— Хануля! — позвал я. — Помоги нам отвести Сабину вниз.

Но Сабина не хотела этого.

— Нет, нет, мне лучше, я сама… — и, повернувшись к Большой Хануле, сказала: — Ступай. Оставь меня. Я ничего не знаю.

Хануля беспомощно огляделась по сторонам и вдруг стремительным звериным броском рванулась к двери.

Шаг за шагом мы втроем спустились вниз. Сабина обогнула дорожку, ведущую к кухне, откуда доносилась громкая брань Тетки, и вошла в дом с парадного входа.

Мы с Эмилькой вели ее под руки. Шли медленно и поневоле слышали плаксивые, назойливые возгласы Тетки.

— Пойдем, пойдем, дочка! — кричала она. — Пойдем к нему, заберем твое тряпье, а я уж спрошу, спрошу у него, можно ли обманывать сироту. Пойдем, пойдем, дочка, ничего мы тут не добьемся, сироте везде плохо. Один горы сулил, а как из кутузки вышел, все свои обещания позабыл. И другой, пропащая его душа, наобещал тебе, сиротка, наобещал…

Голос ее звучал теперь где-то за церковной оградой, постепенно затихая в отдалении, а мы, войдя на крыльцо, закрыли за собой двери.

Нам удалось уговорить Сабину лечь. В комнате у нее было тихо, и тишина эта испугала меня, — почему, я и сам не знал. Я долго глядел на тюльпан в кувшине, на один-единственный цветок, оставшийся от всего букета. Пламеневшее вечерним заревом небо еще пуще разожгло его и без того жаркие краски. И мне показалось, что сейчас, на моих глазах, он все шире и шире распахивает свои мясистые лепестки, выгибает их и, не скрывая жадности бесстыдства, дерзко усмехается. Темные подтеки на его пурпуре раздражали своим сходством, — с чем? — они напоминали чью-то широко раскрытую смеющуюся глотку.

— Где твои зверушки? — вдруг спросил я.

И тут же пожалел об этом, потому что на глазах у Сабины показались слезы.

— Белочка убежала, — тихо пожаловалась она. — А заяц вчера внизу, на кухне, прыгнул на раскаленную плиту, и отец его, чтобы не мучился… — От горя она с трудом могла говорить. — Один ежик у меня остался, но и он не хочет вылезать из-под шкафа. Не слушается. О Стефек, теперь все против меня…

Она отвернулась и спрятала лицо в подушку. Удрученный и обескураженный, я сидел на стуле возле ее постели и тоже готов был расплакаться. Тихонько скрипнула дверь — это вышла из комнаты Эмилька. Еще мгновенье в комнате было тихо. Но вот Сабина, все еще пряча лицо в подушку, спросила:

— Ты когда-нибудь пробовал курить?

— Нет. Никогда.

— Неужели это может нравиться?

Слова ее не были вопросом, и я не стал на них отвечать.

Вдруг Сабина приподнялась на локтях и, глядя на меня лихорадочно блестевшими глазами, выпалила единым духом:

— Белочка все знала. И ежик тоже. И заяц, это он из-за меня… Ах, Стефек, Стефек, как хорошо, братик, что ты еще маленький… А то бы я не могла с тобой говорить. Все пропало… Глупая я в своей гордыне и всегда, всегда была грешницей…

Она уставилась в одну точку и говорила теперь так, словно бы меня не было.

— Святые… Великомученицы… Отец мне рассказывал… Учил меня… Дикие звери ручными делаются, ноги им лижут. А я, глупая, дерзнула, думала, что и я… Но пришел час расплаты, возмездия… — Голос Сабины угасал, переходя в тихий шепот. — Нет ни милосердия, ни спасенья. Хоть бы знак божьей милости, хоть какой-то знак… Не верю…