Вильгельм Мах - Польские повести

— Кто — мы? — воскликнул я, замирая от ужаса.

— Все православные. Учитель сегодня вечером собирает людей, будут подписывать прошение. И наш Ксендз там будет, и еще кто-то из Города.

Отец опустил голову.

— Я тоже пойду на это собрание, — заявил он после минутного молчания. — Раз такие дела, останусь тут, дождусь Директора. Ступай, Ярек, тебя там ждут. А ты, Стефек, садись на Райку и езжай домой. Сторожи дом. Кругом цыгане шляются…

Он глянул на солнце, которое опускалось все ниже, и с виноватым видом сказал:

— Вот и не пришлось нам пообедать. Дома что-нибудь найдешь, поешь без меня.

И все же я не послушался Отца: не смог усидеть дома. Вначале мне казалось, что это меня донимает голод. Но когда я съел ломоть хлеба с повидлом и вдоволь напился воды, разведя в ней варенье, а преследовавшее меня ощущение какой-то мучительной пустоты все не проходило, я понял, что должен сегодня же повидать Сабину.

Я боялся ослушаться Отца, боялся встретить его где-нибудь по дороге или у Ксендза, ведь он наверняка мог заглянуть к нему перед собранием. Нужно было бы немного переждать. Время тянулось мучительно медленно, и я не выдержал. Закрыл избу на щеколду, припер колышком дверь конюшни, чтобы не ушла Райка с Огурчиком, и прямиком, через лес, мимо Поселка, помчался к церкви. Возле Села, чтобы никого не встретить, я сделал круг, вышел задами к церкви и, перемахнув через изгородь, очутился в саду Ксендза. Притаившись, я долго прислушивался к доносившемуся до меня время от времени голосу Ксендза и ждал, когда же он наконец уйдет. Видел я крутившегося возле хлева Ярека, потом у колодца мелькнуло платьице Эмильки, но я ничем не выдал своего присутствия. Предусмотрительность моя оказалась не лишней. Неожиданно у калитки раздался голос Отца.

— Эй, Циприан, где ты? Нам пора, — крикнул Отец. А через минуту я увидел по-праздничному одетого Ксендза. Он, видно, очень торопился и на ходу застегивал пуговицы своего черного облачения.

Я прижался к земле: Ксендз с Отцом свернули на тропинку за изгородью, и теперь мне видны были их головы.

— Стало быть, ты и Директора сюда заманил? — услышал я голос Ксендза.

— Да, вот приехал с ним вместе на его бричке, — похвастался Отец.

Они ушли. А я задумался над тем, почему это Ксендз не задержал Директора до собрания, раз уж тот приехал к нему в гости. Должно быть, они не слишком любили друг друга. Еще я подумал о том, что Директора, наверное, очень обрадовало сообщение Отца. Я представил себе, как Отец сидит в бричке рядом с, директором Пшеницем, и немного загордился. И еще я решил, что при случае непременно вздую Богуся.

А теперь прежде всего мне захотелось разыскать Ярека. Узнать у него, какие новости в доме. Сабины я стеснялся, а Эмильку, хотя она и была моей ровесницей, не принимал всерьез.

Я осторожно пробирался среди хозяйственных пристроек. Наконец подошел к воротам овина и заглянул в щель. На полу, на ворохе свежей сераделлы, лежал Ярек. Вторые ворота, напротив, были открыты, и солнце широкой полосой падало прямо ему на грудь, на широко раскинутые ноги. Он был босой, в расстегнутой рубашке и, должно быть, грелся на солнышке, только голова оставалась в тени. Должно быть, он спал, потому что глаза у него были закрыты. Я уже собирался его окликнуть, но вдруг возле лестницы на повети услышал какой-то шорох. Сначала показались черные кожаные полусапожки, потом икры, потом краешек юбки. По лестнице, держа в руках плетеную корзину, полную яиц, медленно спускалась Пани. Внизу она остановилась, глянула на Ярека и осторожно поставила корзину на пол.

Сегодня, вспоминая все это, я могу сделать небольшую паузу, чтобы поразмышлять о природе человеческой. Могу и, пожалуй, даже должен. Тогда события, свидетелем которых я стал, шли единым потоком, не спрашивая, способен ли я их понять. Я стоял у ворот овина, и ни один колокол не зазвонил в знак того, что в моей жизни наступают перемены: что-то из нее уходит и сейчас войдет что-то новое. И солнце ни на миг не померкло, чтобы тенью своей провести черту между прежним мною, который понимал ровно столько, сколько видел, и мною новым, который с той минуты стал понимать больше, чем видел. Это были минуты величайшего открытия, открытия жизни других людей, той их жизни, которой я не знал. И вместе с этим открытием ко мне пришло еще и другое, не менее удивительное: оказалось, что я для себя самого теперь не только «я, Стефек», но еще и «он». То есть, стало быть, я могу взглянуть на себя со стороны. Сейчас я пытаюсь облечь все это в слова. Но дело не в словах. Мне просто захотелось высвободить из-под груды лет и сохранить эти минуты тревожного изумления и еще неосознанного прощания с детской цельностью моего маленького мира, не знавшего противоречий и жившего в полном единстве с большим миром. Именно та минута повинна в том, что я никогда уже больше не верил тому, что знаю. Это она научила меня мысленно представить себе незримое, далекое, находить нити, связывающие события, страдать из-за всякого рода неясностей, искать и догадываться, кому-то верить, а кому-то не доверять. Ах, если бы я мог все это предвидеть, я бы опрометью бросился от тех ворот. Но и предвидеть я научился именно там. Страдание мое было еще безымянным. Но теперь я знаю — тогда я впервые увидел предательство большого мира. До сих пор мир говорил мне, что делится со мною всем, что у него есть. Но я увидел, что это ложь, он был гораздо богаче, но держал это в тайне. Кончилось время доброго доверия.

Пани опустилась на колени. Склонилась над Яреком. Она вглядывалась в его лицо, а ее черные брови, сходившиеся на переносице, вздрагивали. Резким движением она положила руку на его голую грудь.

Он вскочил, словно его застигли врасплох, и часто, часто заморгал.

— Простите, хозяйка, я, я…

Та же рука легонько толкнула его, приказывая лечь.

— Лежи, лежи, коли уж так разоспался. Коров пасти надоело?

— За день набегался. Отвел их в хлев. Задал корма…

— Ничего, обойдется. Теперь уже все, все равно…

Она словно бы поборола в себе что-то. Уронила свою темноволосую голову Яреку на грудь и разрыдалась. Плакала она без слез, как бы зловеще. Ярек рывком приподнялся, хотел было высвободиться.

— Что с вами, хозяйка?.. Почему вы плачете?

— Ах, Ярек, Ярек, — сквозь рыдания задыхающимся голосом говорила Пани. — Ты уйдешь отсюда, я уйду, и все мы разбредемся кто куда. И никого-то, никого-то у меня здесь нет.

На полосу света легла черная тень. В противоположных воротах стояла Сабина. Я сразу узнал ее. Пани сорвалась с места, в растерянности вытерла рукой глаза, подняла с полу корзинку с яйцами. Ярек прошмыгнул мимо них, выскочил в сад.