Вильгельм Мах - Польские повести

— Это вы, сватья? — окликнул Отец. — Велите остановиться.

Мы поздоровались с Пани. Так запросто называл я, как, впрочем, и большинство в нашей округе, жену Ксендза. Почему для них она была Пани — не знаю. Я же просто не мог ни думать о ней, ни называть ее по-другому, коль скоро отец Циприан был для меня Ксендзом. Впрочем, так называли его почти все жители, даже те, что ходили на богослужение не в костел, а в церковь и справляли все самые важные праздники в другие дни, чем мы с Отцом. Впрочем, и церковь здесь нередко называли костелом. Настоящий костел находился в Местечке, и туда ходили или ездили редко, разве что крестить младенца или венчаться — слишком далеко это было от нас. Что же касается похорон, то тут случалось по-всякому, и на одном кладбище почивали в мире люди, молившиеся богу по-разному. Самые старые и набожные женщины иногда называли отца Циприана «ваше преподобие», но слово «поп» звучало очень редко.

Это я теперь так размышляю. В те времена такой порядок вещей казался мне вполне естественным. В церкви, куда водила меня Мама, а потом Тетка, я слышал чужой язык, который, впрочем, хорошо понимал, хотя за пределами церкви все разговаривали на том же языке, что и у нас дома. И кажется, лишь один, преобладающий для наших мест, язык звучал в школе, и не только на уроках, но и на переменах. Иногда ребята дразнили друг друга, мы их — «греками», они нас «органистами» (в православной церкви органа нет, и «греки» посмеивались над этим инструментом и над органистом), но ни злости, ни чувства обособленности я не помню.

Из глубин моей памяти встает такая картина: в праздники, когда Мама еще была жива и Отец еще был дома, Ксендз с Сабиной и Эмилькой непременно навещал и нас. Мы все вместе наряжали на рождество елку, а на пасху угощали гостей крашеными яйцами, а сами ходили в гости к Ксендзу и Пани отведать кутьи и куличей с изюмом и орехами.

Я взобрался на козлы к Яреку, отсюда мне удобнее всего было бы препираться с дремавшей возле матери Эмилькой. Она не хотела пересесть на переднее сиденье и сказала, чтобы я оставил ее в покое. Это меня обидело. Может быть, поэтому я тотчас же обиделся на Ярека («воображала, церковный пастух!») за то, что он стукнул меня кнутовищем, — с тех пор как Отец вернулся из тюрьмы, я здорово важничал, — но теперь мне ничего другого не оставалось, как слушать, о чем говорит Пани с Отцом.

— Нет, свояк, — уверяла Пани Отца, — нам тут долго не жить. Сегодня приходил директор Пшениц и сам намекнул, какая грозит беда. Циприан скажет тебе то же, что и я. Хотя пожар удалось потушить, все равно обвинят нас. Говорят такое, и не в первый раз. И становится так страшно, так жутко.

— Глупости! — негодовал Отец. — Живем мы здесь вместе с давних времен, и всем нам было хорошо, и вам и нам.

— Времена изменились, и прежней жизни пришел конец, — с грустью сказала Пани. — Мы в этом не виноваты, мы люди мирные, тихие, но где-то там, у границы, горят наши деревни, гибнут люди, и говорят, это дело рук православных, и, видно, придется и нам вместе со всеми нести за это ответ.

— Вы хотите уехать?

— Нет, не хотим. Но завтра или послезавтра — все равно придется.

— А как Циприан?

— Циприан пойдет туда же, куда и все. А куда — кто знает? Но я не хочу, я боюсь этого. У меня в Городе родня, поеду расспрошу, может быть, нам с детьми удастся где-то устроиться, переждать. Сабина слабенькая, часто болеет, сам знаешь — за нее я тревожусь больше всего. Правда, директор Пшениц…

Она оборвала на полуслове. Мне показалось, что я глотаю острые осколки льда. Значит, мои опасения не напрасны, происходит что-то такое, чего я не могу понять, но это что-то приближает нашу разлуку.

— Пап, — вставил и я свое слово, — давай заберем к себе Сабину и Эмильку тоже.

В ночной темноте я заметил, что Отец и Пани улыбнулись друг другу, а Пани погладила мою руку.

— У тебя доброе сердце, Стефек, — сказала она. — Да наградит тебя господь…

И тут же обратилась к Отцу с какими-то неожиданными для меня словами:

— Знаешь, свояк, что бы ни случилось, не поминай меня лихом. На могиле Юзефки я велела поставить крест, могилу обложили дерном, каждую весну сажаю на ней цветы. Анютины глазки цветут до самых заморозков.

Юзефкой звали мою Маму.

— Спасибо тебе, — чуть охрипшим голосом ответил Отец. — А что касается памяти, то я всегда вспоминаю только добром и тебя, — он остановился на минуту, — и Циприана.

Пани вздохнула и вдруг сгорбилась, прижала к груди край черной шали, казалось, что ее вдруг затрясло от холода и она мучительно сдерживает кашель, но нет, она не проронила ни звука и ничего не ответила Отцу. Только вдруг запрокинула голову, и лицо ее оказалось совсем рядом с отцовским. Я понял, что ей захотелось посмотреть ему в глаза.

Отец ссутулился и повернулся ко мне, а Пани похлопала Ярека по спине в знак того, что пора ехать дальше. Мы попрощались и разъехались в разные стороны.

Только что услышанные слова не давали мне покоя. Какие-то еще не совсем ясные, но тревожные мысли требовали ответа.

— Пап, — спросил я, — скажи, а вот мы все: Ксендз, Пани, Сабина, Эмилька, — мы все родня?

Отец ответил не сразу.

— Как тебе сказать. Почти родня, — наконец пробормотал он.

Но меня такое объяснение не устроило.

— Вот ты говоришь им свояк, свояченица, значит, это вроде как твоя семья.

Отец, видно, раздумывал, стоит ли вообще отвечать. Наконец, должно быть, решив, что со мной можно разговаривать всерьез, сказал:

— Знаешь, Стефек, в жизни всякое бывает, — начал он и откашлялся. Я почувствовал, что Отец подыскивает слова для объяснения, которое не было для него ни легким, ни приятным. — Раз ты меня спросил, то я скажу, но скажу пока только то, что ты в силах сейчас понять. Когда вырастешь, поймешь все. Видишь ли, свояченица и Юзефка, твоя мать, когда-то, очень давно, были словно сестры, хотя кровного родства между ними нет. В одном доме выросли, вместе воспитывались, дружили. Твоя мать была в этом доме сиротой, приемышем, бесприданницей, ну а Пани — это пани, единственная дочь, наследница и…

Он умолк, и я боялся, что больше он ничего не расскажет, и торопливо спросил:

— И ты, папа, ходил в школу вместе с Мамой и Пани?

— Да, — улыбнулся Отец, — и это было. Но потом, когда мы выросли, мы уже не ходили вместе в школу. Мы с Пани хотели, должны были пожениться, понимаешь?

— Ага… — шепнул я, удивленный и преисполненный гордости, что мне доверили такую великую тайну.

Но это было еще не все.

— Я должен был жениться на ней, — продолжал Отец, а женился на Юзефке, на твоей Маме. А Пани вышла замуж за Циприана, за Ксендза. Циприан был мой друг, самый лучший, задушевный друг, понимаешь? Только он учился разным наукам, а я нет. Понимаешь?