Вильгельм Мах - Польские повести

Я не совсем понимал, потому что у меня никогда не было задушевного друга, и я не знал, каким наукам обучался Ксендз, но все же, изо всех сил стараясь показаться взрослым, пробасил:

— Да, папа.

— И Тетка, — продолжал Отец уже более охотно, словно разговор этот стал его немного забавлять, — вовсе никакая нам не Тетка, а Мамина свойственница. И, по-правде говоря, ей это родство ни к чему. Наградил ее этим титулом я, для собственного спокойствия.

— Если бы я это раньше знал! — воскликнул я, приходя в такое неистовство, что Отцу даже пришлось схватить меня за рукав. Минутку мы оба молчали.

— А ты не злобься, это ты всегда успеешь, — сказал Отец. — Злость никого не красит. Тетка по-своему человек неплохой. Что бы с тобой было…

— Она говорила, что ты умер, — пожаловался я, не в силах примириться с обидой.

— Она так и думала. Я ведь отослал обратно ее письмо, то, что пришло сразу после письма о смерти Мамы.

— Она знала, где ты, знала, знала, — повторял я, дрожа от ярости.

— Да, такой уж она человек, — согласился Отец.

— Раз она нам чужая, так чего же ей от нас нужно?

— Как-нибудь я тебе об этом расскажу. Это долгая история. Когда мы с твоей матерью собирались пожениться, Тетка уже месяц как овдовела. Видел в лесу, на том склоне горы, старую вырубку, всю в ямах, будто черти там плясали? Это после сильной бури. Прокоп, Теткин муж, богатый был мужик, нашел там свою смерть. Пошел он в лес после бури, да возьми нечаянно наступи на верхушку поваленной сосны. А сосна высвободилась из-под соседнего ствола и взвилась, Прокоп вместе с ней. Сосна эта и отправила его прямо на небо. А Тетка вас навещала, когда меня не было?

— Ты знаешь, папа, мы уже и двери не запирали. И утром и вечером заходила. Отвары Маме готовила из трав.

— Ну вот, а ты говоришь.

— Травы-то травы… Но только есть ли у нас еда, она не больно-то спрашивала. Если бы не Пани…

Отец молчал.

— Нет, не жалею, — пробормотал он наконец, словно разговаривая с самим собой, — не жалею.

Я и по сей день испытываю нежную благодарность к Отцу за тот ночной разговор по пути к дому. Мне кажется, я впервые увидел тогда то едва различимое, тяжкое и неизбежное, что было уже не детским страхом перед ночными видениями, а не совсем еще ясным прообразом реальной жизни.

Когда мы проезжали мимо первых домов Села, луна, выглянувшая в этот вечер очень поздно и низко повисшая в небе, поравнялась с церквушкой, и крест наверху, не такой, как на костеле в Местечке, с еще одной чуть скошенной перекладиной, перешагнул в такт Райкиной поступи через медный щит луны. Отец не искал тени, не прятался — в Селе было пусто. Лишь кое-где в окнах светились огоньки, и дом, в котором жили Люди в мундирах, был пуст и темен. Дорога полого поднималась в гору между изгородями, а там, где кончались дома, сворачивала в сторону, и прямо перед нами виднелась церковь. За ней, в глубине, белел в саду дом Ксендза, расположенный на склоне холма и поэтому с одной стороны как бы двухэтажный. С той стороны дома, где был только один этаж, находился парадный вход, но им пользовались редко. Мы обошли дом, подошли к черному ходу, и Отец постучал в дверь. Пришлось постучать несколько раз и порядком подождать, пока наконец наверху в окошке не загорелся дрожащий и словно бы идущий из глубины свет. Я, замирая от волнения, ждал, что сейчас в окошке покажется Сабина — потому что это было ее окошко. Но, перевесившись через подоконник, на нас глядел сам Ксендз. А когда глаза его привыкли к темноте, он узнал и окликнул нас.

— А, здравствуйте, здравствуйте. Я сейчас.

И еще через мгновение мы услышали в сенях его стремительные шаги.

Ксендз открыл дверь и приветливым жестом правой руки, в левой он держал керосиновую лампу, пригласил нас войти в дом.

Одет он был как простой мужик: из расстегнутой на груди холстиновой рубашки выглядывала поросшая темными волосами грудь, черные брюки были подпоясаны обыкновенным ремнем. Но на плечи он набросил короткую, до бедер, накидку с широкими разрезами по бокам, заменяющими рукава, и это сразу отличало его от любого крестьянина.

Короткая, но густая борода обрамляла его еще молодое, энергичное, дышащее здоровьем лицо. Помню, кто-то из мальчишек в школе рассказывал, что из-за этой бороды у Ксендза были неприятности по службе, борода была не такая, как положено, — впрочем, не только борода. Ксендз был человек упрямый, а чужие в Село наведывались редко. Вырезанные им из липы ульи в саду, изображавшие апостолов, наверное, тоже церковникам бы не понравились.

— Ох уж эта Сабина! Беда с ней, — пожаловался Ксендз. — Ищу ее по всему дому, а она, наверное, опять ушла в церковь. Помешалась на этой церкви, господи, прости меня, грешного! Да входите же, входите.

Но Отец поманил его рукой, прося выйти во двор.

— Циприан, оставьте в сенях лампу и закройте дверь, — сказал он.

Мы все вместе отвели Райку в конюшню.

Отец вынул из-под попоны продолговатый сверток, обернутый в почерневший и пропахший нефтью мешок.

— Циприан, спрячьте это где-нибудь… Я думал сейчас им попользоваться. Но пока ничего не выходит. Пройдет время — заберу обратно. Так что не бойтесь.

— Бояться я не боюсь, — сдержанно ответил Циприан, — мне только хотелось бы, свояк, чтобы ты обходился без этого… Зачем рисковать.

— Все знают, Циприан, что не сам я выбрал себе такую судьбу. — Голос у Отца был решительный, почти резкий. — Мне ее другие выбирали.

— Что верно, то верно, — примирительно закивал Ксендз. — Я тебя понимаю. И всегда рад помочь. Но и для нас наступают плохие времена.

— Знаю. Пани мне все рассказала. Я ее по дороге встретил.

— Такие, брат, дела. Одни несчастья. И с женой мы никак не столкуемся. Поссорились, уехала на ночь глядя. Она тебе ничего не говорила.

Отец выжидающе промолчал.

— Понимаешь, — начал снова Ксендз, — спор у нас вышел из-за Сабины. И из-за Пшеница.

— Ого! — удивился Отец. — Вот как?

— Да, так, — подтвердил Ксендз. — Сабинка Директору приглянулась. Он к нам зачастил…

— А Сабинка что на это?.. — осторожно спросил Отец.

— Знать его не хочет. И мать тоже… Уперлись обе, а я все думаю, может, зря они так?.. Сам знаешь, какие сейчас времена, а он человек солидный, с положением.

— Кто знает, — неуверенно сказал Отец.

За разговором мы не заметили, как оказались в саду. Между низкорослыми фруктовыми деревьями с побеленными стволами темнели поставленные в несколько рядов ульи. Если бы я был здесь один, то, наверное, здорово бы испугался. Освещенные пробивавшимся сквозь листву лунным светом деревянные, грубой работы апостолы, казавшиеся от этого еще более строгими, стояли, погрузившись в молитву. Было так тихо, что я слышал, как осыпаются лепестки отцветавшей вишни. Ксендз подошел к одному из ульев, который был повыше остальных, отворил узенькие высокие дверцы, засунул руку по локоть в глубину и обернулся к Отцу: