Вильгельм Мах - Польские повести

— Дядя, ну что это такое, индюшки опять в саду!

В ответ на этот возглас открылось не меньше четырех дверей, да еще вверху заскрипели, захлопали двери, и мимо нас пробежали старушка в длинном черном платье с оборками, какая-то женщина в фартуке и с полотенцем в руках, наверное, кухарка, какой-то почтенного вида прихрамывающий господин в рубашке со стоячим воротничком и галстуке бабочкой и мальчик, чуть постарше меня, нарядный, чистенький, с большим разноцветным мячом в руках. Пробегая мимо нас, мальчик окинул меня надменным и презрительным взглядом, а на ступеньках крыльца запустил своим разноцветным мячом в голову серны. Я возненавидел его с первой же минуты.

Директор Пшениц, захлопнув дверь, исчез так же внезапно, как и появился. А мы в растерянности остались стоять на месте, не зная, что делать дальше, и вдруг услыхали, как кто-то у нас за спиной тихонько и протяжно захихикал. Мы обернулись — перед нами стоял дядюшка Директора; глядя на директорскую дверь, он злорадно смеялся, с угрозой размахивая маленьким кулачком. Он был сегодня без очков и то и дело смешно моргал, щуря свои близорукие, ничего не видящие глаза.

— Все они, дармоеды, его боятся, а я не боюсь. Буду я его индюшек пасти!

Но тут дверь снова приотворилась.

— Дядя, пожалуйте сюда со своей хлопушкой! — позвал Директор. — Мухи совсем заели.

Увидев, что Профессор разговаривает с нами, он открыл дверь пошире и скупым жестом пригласил нас зайти.

— Ну, раз уж мухи… — вздохнул старик, сдавая позиции.

В кабинете директора Пшеница я освоился очень быстро. Он чем-то напоминал наш класс. На стенах висели картины и таблицы с воткнутыми чьей-то рукой пучками разных сухих трав, высохшими колосьями и крестиками из еловых веток. На столе лежали деревянные чурочки — должно быть, образцы разных сортов древесины, и разноцветные, поблескивающие слюдой камни. Кресло у Директора было огромное, с резными поручнями, а стояло оно на большой кабаньей шкуре. В распахнутое настежь окно вливался яркий солнечный свет.

Отец протянул Директору письмо. Директор прочитал его с крайне недовольным видом.

— Вы давно знакомы с Ксендзом? — спросил он.

— С детства.

— Гм…

Он вынул блестящий металлический портсигар и раскрыл, солнечный зайчик скользнул по его багрово-красному лицу, от яркого света один глаз совсем побелел.

— Вы хотели бы работать на нефтепромысле?

— Нет!

— Нет? А почему?

— Эта работа мне не по душе!

— Вот как? Бедняжка! А что же вам по душе?

— Лес! — коротко ответил Отец.

— Об этом я тоже наслышан, бедняжка…

— У меня и лошадь есть, — поспешно и как-то робко добавил Отец.

— Гм… — затянувшись сигаретой, сказал Директор.

Очень мне не понравилось, что он называл Отца «бедняжкой». От обиды я в сердцах наступил на торчащую из-под стола расплющенную кабанью морду.

— Это ваш мальчик? — спросил Директор.

— Мой. Стефаном звать.

— Стефек, Стефанек, — замурлыкал басом Профессор, размахивая хлопушкой.

— Стефек, — повернулся ко мне Директор, — вот тебе письмо, отнесешь панне Сабине, да смотри не попади под колеса. Ладно?

Стало быть, он меня узнал. Это еще усилило мою неприязнь к Директору.

— Сюда ихний работник приехал и Эмилька, они могут отвезти, — подсказал Отец.

— Дядюшка, сбегай, позови сюда работника.

Дядюшка, что-то недовольно бормоча себе под нос, вышел из комнаты. Директор достал из ящика лист бумаги и принялся писать, то и дело облизывая мясистые губы. Он не предложил Отцу сесть, хотя стул стоял тут же рядом. Обида, разжигаемая унижением, становилась невыносимой. Со щемящим чувством тоски я подошел к окну, посмотрел на наш домик возле леса, и на сердце стало спокойнее. Под окном пробежал мальчишка с мячом в руках и показал мне язык. Я не мог остаться перед ним в долгу и так старался, что рот свело от боли, а под конец, для большего эффекта, дотронулся языком до кончика носа и этим добил противника окончательно. Скорчив гримасу, он побежал дальше.

— Ветка! Ветка! — кричал он.

И тут я увидел, что он со всех ног мчится за серной и целится в нее мячом. Я вынул из кармана свой перочинный ножик с деревянной ручкой и раскрыл его. Мне хотелось метнуть его в мальчишку. Но вместо этого я торопливо, украдкой сделал на оконной раме зарубку, прямо над своей головой. Я думал об Отце, о Сабине, об Эмильке.

То же окно и та же отметина на раме.

В ту же минуту я увидел возвращавшегося со двора Профессора. Он тоже заметил меня и стал делать знаки, вызывая к себе. Время от времени он прикладывал палец к губам, давая понять, что дело, мол, секретное. Может быть, я бы и не послушался Профессора, если бы вдруг рядом с ним не появилась серна, ласкаясь, она не отходила от него, ступая так изящно и грациозно, что мне ужасно захотелось немедленно подружиться с ней. Я сунул руку в карман, где, кроме ножика, был еще и кусок хлеба — завтрак, который я брал с собой в школу. Директор все продолжал писать. Шепнув отцу: «Профессор зовет», — я выскочил за дверь.

Старик поджидал меня возле раскрытой настежь двери своего кабинета, рядом с ним стояла Ветка. Я вошел в комнату, и, к великому моему удивлению, Профессор запер дверь на ключ.

— Стефек, — таинственным тоном заговорил Профессор, — ты этого письма поповской дочке не отдавай.

Я молчал в растерянности, а Профессор продолжал дальше:

— Письмецо раскрой и прочти, потом расскажешь, что там написано.

Слова его мне очень не понравились.

— Нет, этого я делать не буду! — сказал я. И подумал, что Профессор сейчас рассердится, но с изумлением увидел, что его усы и брови поползли вверх в доброжелательной улыбке.

— Так вот ты какой? — Он похлопал меня по плечу. — А ну, поглядите на него. Благородный юноша. Правда, Ветка? Благородство! Честь! Отвага!

Он словно бы съежился и стал еще меньше. Схватил меня за рукав и потащил к висевшей на стене географической карте. Встал на цыпочки, положил руку на голубое пятно. Я уже знал, что так на карте обозначаются моря. Потом присел на корточки и коснулся другого моря. Наконец провел наискосок по всей карте и глубоко вздохнул.

— Народ! — сказал он мне сурово. — Честь. Отвага. От моря — до моря. В школу ходишь?

— Хожу.

— Истории вас там учат?

— Учат.

— Эх! — сказал он с досадой. — Чему они вас там научат, учителя говенные.

Я был страшно обескуражен. Но Профессор не заметил этого. Позабыв все на свете, он, словно в бреду, потащил меня в угол к большому столу, где в беспорядке были свалены книги и еще какие-то таинственные и не понятные мне предметы. Вытащив из кармана ключ, он открыл ящик, достал толстую стопку бумаги, исписанной мелким и убористым почерком. Переворачивал листы, совал мне эти бумаги прямо в лицо.