Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

— Нет, не знаю, — с удивлением ответил Свилар, но гусляр словно не слышал.

— Не беспокойся, уж он-то наверняка тебя знает…

«У этого всегда пятница», — подумал Свилар и перевел взгляд на шоссе. Его спутник, сидевший сзади, закинув ногу на ногу, громко запел, аккомпанируя себя на гуслях. Песня была монотонная, слова выстраивались в десятисложные стихи, и легко обнаруживалось, что слуха у певца нет и что он, в общем-то, ему и не нужен. На его инструменте была всего одна струна, и он выводил на ней нечто вроде причитания или прерывистого плача, используя из семи звуков только четыре. Было ясно, его песня из тех, которые в книгах не значатся, ее перенимают у других певцов, она переносится из уст в уста, от одного к другому, как оспа. Его пение и впрямь напоминало некую болезнь языка, заразу, переходящую от фразы к фразе, сжимает и портит ее для того, чтобы она не слишком отличалась от предшествующей, хотя и несет иной смысл. Свилар не запомнил то, что слышал, но то, что осталось в памяти, могло бы называться:

В далекие времена, когда в греческих школах еще обучали методам обмана, Святой горой управлял некий Карамустафа-бег, палач и насильник, утверждавший, что в неделе лишь один день божий, остальные шесть — его. Был у него конь, о котором ходила молва, что по воскресеньям он молится у входа в церковь, а в печи всегда горел огонь, который сам бег называл «София», — им он угрожал и пускал его в дело, когда хотел кого-нибудь образумить. Время от времени Карамустафа слал на Святую гору указы с угрозами, что спалит Хиландар — один из самых больших монастырей Афона, ибо тот с суши был для него доступнее других. Перед походами и грабежами красили синькой белых борзых бега, а сам бег умел рубануть ножнами не хуже, чем саблей. Способен задушить жертву даже не рукой, а своим длинным масленым чубом. Все знали, он оборотень, давно превратился в зверя, в тени которого и ветер не шелохнется, что где-то в Африке он повстречал обезьяну, встречающуюся человеку раз в жизни и вхожую в мир иной. Карамустафа протянул обезьяне руку, позволил ей укусить себя и потом каждое утро требовал, чтобы ходжа читал начертанное укусом обезьяны на его теле.

— Мы живем в чужом времени, — говорил Карамустафа, слушая, как смеются во сне борзые; сам же часто плакал и грыз саблю, мучаясь оттого, что нету него продолжения рода.

Однажды явились из Хиландара монахи платить ему дань, бег и спрашивает их, верно ли, что в монастыре жива лоза времен сербских царей и ягода ее, величиной с воловий глаз, излечивает от бесплодия. Получив утвердительный ответ, бег послал с монахами свою собаку, дабы накормить ее виноградом, — ведь и суки у него не плодились…

Монахи взяли собаку, но держали ее на корабле, ибо не полагалось безбородым ступать на землю Святой горы. Через девяносто дней собаку привезли бегу, и она ощенилась семью щенятами. Это было знамение, которого бег испугался, и, приняв покаяние, отправился к Святой горе — саблю вонзил в пень, зубы вымазал черным. За ним с пустой колыбелью, под небольшим балдахином, верхом на лошади ехала кадуна [9] Кадуна — женщина, жена (о турчанке). , одна из жен бега.

Монахи встретили их и поселили на границе хиландарского прихода, который одновременно служил северной границей Святой горы. Каждое утро жене бега приносили виноград с лозы, что росла над могилой Немани, у стены храма Введения Богородицы. Крупные гроздья словно бы окрашивали каменные плиты храма в голубой цвет.

— Если будет сын, — обещал бег монахам, — он во рту принесет огонь с моря, возжжет свечу и останется у вас до конца дней своих.

Когда надежда оправдалась и кадуна разрешилась от бремени, бег получил не одного, а двух сыновей сразу. Пришло время выполнять обещание! Не одного, а двух сыновей должен был он отдать монахам. Шло время, много яблок и орехов унесла в море вода, у бега народилось много детей, а сам он опять обратился в прежнего кровопийцу, который саблей отмеряет свои шаги.

Первенцы его росли, и люди шептались: мол, эти далеко пойдут. За их безмерной смелостью, скоро ставшей легендой, на самом деле таилась болезнь. Один из мальчиков бега понял, что не чувствует боли, ибо удар бича он замечает не по ране, а по свисту. Брат его догадался об этом по-иному. Когда ему исполнилось пятнадцать, на улице в Салониках он повстречал девушку — она украдкой в зеркальце посмотрела на него, и ее черные кудри, задев мальчика по лицу, раскровавили ему щеку. Но боли он тогда не ощутил. Только заметил на волосах девушки свою кровь. С тех пор братья узнали, что не дано им благодати боли. Единственное, что их пугало, — не заметят они, как примут смерть в сражении. В первой же битве, на которую их взял Карамустафа, они учинили такую резню, что под ними трижды меняли коней. После сражения, укрывшись в шатре под охраной, оглядели они друг друга и ощупали раны один на другом, чтобы почувствовать боль. В кровавых схватках и выискивании ран братья озверели, стали лютее своего отца, и потому никто не мог предвидеть, что однажды утром, семнадцать лет спустя, Карамустафа вновь окажется у стен монастыря, теперь со своими совершеннолетними сыновьями, чтобы вручить их монахам, как обещал.

— Кто посмел принудить бега? — задавались вопросом воины.

— Кто осмелится принять в монастырь сыновей бега? — шептались монахи по кельям. — Откроешь двери и впустишь их, а за ними останется одна пустошь…

— Никакой хитрости, — отозвался настоятель, — известно, как это делается: одному отдать ключ и деньги, другому же — крест и книгу. Одного сына бега поставить за домоправителя, пусть торгует и держит в руках монастырское хозяйство, деньги, скот и власть над землей и водой. Но креста ему не вручать. Да поменьше похвал и чревоугодия. Пусть сидит с краю стола, глух и нем, хотя и под рукой всегда, чтобы легче с ним управляться…

Второго же следует посадить на почетное место в трапезной у креста и книги, величать по имени, чаще прочих толкователей священных рукописей, чтоб был на виду, как пример для других, как человек с чистейшими помыслами… Однако ключ и кошелек держать от него подальше, властью не наделять, а все, чем владеет, пусть будет с ним. Пусть братья станут как вода и русло: будь у воды русло — потекла бы река, будь русло рекой — была бы в нем вода. Пока в братьях не будет согласия, мы сможем мирно спать. Если же братья войдут в согласие, обвенчают ключ с крестом и поймут, что они дети одного отца, нам придется вязать мулов к лодкам, и просоленные наши останки разметает морская пучина. Здесь нам не жить…

Так советовал старец, а когда в назначенный день у монастырских ворот появились сыновья бега с поводьями на шее и огнем во рту, принесенным с моря, все засомневались. Юноши переступили порог монастыря торжественно, двое слуг внесли на серебряном подносе волосы своих господ, заплетенные в косицу. Настоятель подумал и высказал мудрое предложение, удовлетворившее и бога, и бега.