Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

Врач слушал, все более изумляясь, и все охотнее потягивал ракию.

— Пей, доктор, и я, бывало, раньше выпивал, спиртное облегчало душу, — сказал Илко. Потом, сделав паузу, заключил: — Когда человек состарится, у него появляется особое любопытство к неизведанному. Все-то в жизни он уже повидал, и ему интересно: а какой же будет встреча со смертью?

Врач, придвинув стул к постели больного, внимательно, в упор смотрел на него. Илко продолжал говорить, хотя это давалось ему нелегко. Он запинался, речь прерывалась. Больной дышал с трудом.

— Срок жизни отмерен, как порция пищи. Съел ее, и все. Пожил свое время — хватит. Я давно осознал, что жизнь когда-нибудь оборвется, поэтому старался получше прожить положенное: веселился, бродил по свету, следовал своим желаниям… Попадая в чужие края, чувствовал: начинаю новую жизнь. А поскольку так бывало не раз, то мои жизни множились… Сейчас все они завязаны в один узел, который вот-вот развяжется… Мудрец говорил: «Не тужи о прошлом, все равно не вернешь. Нам принадлежит только настоящее, но и оно минет. А уж о будущем и думать нечего — от нас оно не зависит…»

— Мамма миа! — повторял доктор, прикладываясь к бутылке и не переставая вслушиваться в прерывистую речь старика. А Илко философствовал:

— Перед смертью человек подводит итоги: что в жизни смог, чего не сумел, что успел, а чего так и не достиг… Мне не удалось только одно — увидеть около вулкана санаторий… Не удалось вылечиться там от ревматизма. Боли скоро не будет. Мудрец говорил: «Господь для того и создал смерть, чтобы спасти людей от хворей. Бог создавал мир не сразу. Сначала сотворил свет, а он стал заносчивым. Тогда был создан мрак, который тоже возгордился. Возник сон. Сон начал дерзить, появились беды, несчастья, которые терзали и беспокоили людей. Когда и они сделались непослушными, бог создал смерть, способную уничтожить беды, погасить в глазах свет, погрузить в вечный сон».

Илко становилось все труднее говорить. Голос его сделался тихим, и наконец старик умолк. Безмолвно протянул он руку к трубке, лежащей на столике возле кровати. Мил набил ее табаком, зажег и осторожно вложил отцу в рот. Тот, затянувшись один раз, вытолкнул ее языком, как выталкивают ненужную искусственную челюсть. Мил успел подхватить трубку. А Илко поднес к губам руку, словно хотел поймать и удержать свою душу, готовую покинуть тело. Рука бессильно упала на кровать.

Татули нагнулся над больным, расстегнул рубашку, приложил стетоскоп к левой стороне груди. Долго вслушивался, словно хотел проникнуть в сердце, уловить биение, ускользавшее от слуха. Свернув резиновые трубочки и постояв несколько мгновений молча, врач изрек:

— Большая беда. Уходит не рядовой человек, таких мало. «Uomo del mondo» [29] Здесь: человек мира (итал.) . . Как ужасно, что и этот могучий дух обречен сойти в могилу. — И он взялся за саквояж.

Сноха посмотрела на Илко, ей показалось, что его щеки розовеют, с беспокойством обратилась к врачу:

— А он не притворяется?

Доктор еле удержался от гневных слов, только сверкнул глазами.

Мил и Кала спрашивали в слезах:

— Неужели это все, доктор? Неужели ничего нельзя сделать?

— Ничего, — ответил Татули. — Ваш отец приготовился к смерти, он уже решил покинуть этот мир. И любые лекарства, уколы причинили бы ему лишние мучения, но не спасли.

Доктор пожал детям Илко руки, желая подбодрить, выражая одновременно соболезнование и восхищение умирающим.

— Мне не доводилось еще видеть человека, который бы так достойно и естественно встретил свою смерть, — сказал он.

Кала вздохнула.

— Это неправда, доктор, что отцу не жаль расставаться с жизнью… Он совсем недавно с такой тоской сказал мне: «Эх, скоро будет всходить солнце, а я уже не увижу…»

Кала села на стул, с которого поднялся Татули, теребила отца, гладила по лицу, пыталась влить ложкой воду в его сомкнутый рот, подкладывала под спину подушку, чтобы облегчить дыхание. Старик с великим усилием разомкнул веки, взглянул на дочь и чуть улыбнулся уголками губ. Улыбка эта застыла на лице — еле уловимая, смутная.

Илко перевел взгляд к окну — за ним уже темно. В небе сияли звезды, и умирающий почувствовал необъяснимое удовлетворение от того, что видит тот же незыблемый порядок светил, который наблюдал много лет, когда был ребенком, подростком, потом молодым человеком, мечтающим посмотреть мир. А ведь ему доводилось наблюдать и совсем другое расположение звезд, когда судьба забрасывала далеко от родины!

Но вот одна искорка сорвалась с неба и устремилась вниз, и старик подумал: это гаснет моя звезда. Короткий светящийся зигзаг словно прочертил пройденный им путь, и он почувствовал какое-то облегчение, невесомость.

Богуле, видя, что дед умирает, повторял вслух его слова:

— Есть души, которые угасают не сразу, а постепенно. Они как свеча, которая, отгорев, начинает затухать.

Мать велела ему отойти. Потом положила ладони на глаза Илко, словно навечно отделив его от света. Принесла одеяло, чтобы накрыть усопшего, но Мил сказал:

— Подождем немного!

— Чего ждать! — ответила жена и поднесла зажженную свечу к губам лежащего: огонек не затрепетал. — Готов, — заключила женщина, убедившись, что старик не дышит.

— Еще нет, — возразил Мил, глядя на прожилку, которая дергалась у виска. Вот и она замерла. Мил поцеловал отца. Поцеловала покойного Кала, и брат с сестрой вышли в другую комнату, чтобы слезами отвести душу.

Сноха подвязала полотенцем челюсть покойника. Сняла с его шеи талисман и залюбовалась в нем бриллиантом. Завернув в платок, сунула в карман. Сложила руки усопшего крест-накрест на груди. И с раздражением заметила, что большой палец на правой руке засунут между средним и указательным, как будто умерший показывает кукиш. Она с трудом разжала сомкнутые пальцы. Из ладони выпал ключик — тот самый, о котором он упоминал в горячечном бреду: это, мол, дар покойной жены, чтобы отпереть склеп и последовать за ней.

Но невестка смекнула, что на самом деле это ключик от таинственного сундучка, и тоже сунула его к себе в карман.

Потом открыла окно, чтобы проветрить комнату и выпустить на волю душу свекра. Луна излучала опаловый свет, напоминавший иней, голые ветки яблонь скрипели на ветру, а силуэты деревьев напоминали скелеты допотопных чудовищ.

Хозяйка открыла все окна в доме, отворила дверки шкафов и шкафчиков, подняла крышки сундуков, чтобы выветрился дух Илко.

Когда усопшего обряжали, увидели на его теле татуировку. Был там лев, по приметам, оберегающий от несчастья; птица, указывающая верную дорогу, не позволяющая сбиться с пути; змея, оберегающая от болезней; четырехлепестковый клевер — обещание счастья; солнце — символ долголетия…