Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

Теодор вскоре забыл это, но потом память вернула ему все. Как-то, возвращаясь с прогулки по Калемегдану, он рассказал мне о радости, охватившей его, когда уводили отца, в другой раз утверждал, что сходит с ума от видений и снов, в которых ему слышатся крики отца из воды.

Воспоминания об отце стали неразрешимой загадкой и тяжким бременем для Теодора. Отец словно преследовал его с рождения. Теодор утверждал даже, что помнит, будто отец преследовал его, когда он находился еще в утробе матери. Я промолчал, а Теодор после этого разговора три дня неподвижно пролежал у себя в мансарде.

Вначале Теодор всего боялся. Его пугали, как ему помнится, звуки, плач, смех, темнота, знакомые предметы. Пугал огонь в печи. Его угнетал необъятный простор дома, который позднее все ужимался и ужимался. Он боялся кровати, в которой спали отец (мертвый) и мать. Женщин, суетящихся возле дома. Пугали незнакомые люди. Он вообще боялся людей.

Со временем, хотя он этого и не осознавал, страх преображался, утраиваясь воспоминаниями и жизнью, по которой он шел. Теодор почувствовал и тот, самый большой страх, который появился после смерти отца, много лет спустя вернувшийся из забвения. И смотрел на все глазами мамы Милицы, бабушки Яницы, деда Вука и теток.

Тайна страха сокрыта в том дне, когда увели отца, дрожащего, с ужасом смерти в глазах. Этот страх повторился в дрожи дяди в 1948 году, в смертельном ужасе, застывшем в его глазах, когда он увидел товарищей, вылезающих из джипа и направляющихся к дому арестовать его.

А еще он ощущал страх, исходивший от слов, которыми обменивались окружавшие его женщины. Ему казалось, что и отца увели от страха, поскольку он был его гонителем. Да и нежность окружавших его женщин, подобная тончайшему стебельку, обращалась в страх. В воспоминаниях он боялся, как бы и мама не ушла вслед за отцом, как бы и ее не увели из дому, и молчал, уткнувшись в ее колени, затаившись, хотя тогда еще не осознавал страха. Страх пришел позднее. И еще всю жизнь он старался угодить — женщинам, приятелям, времени, теряя самого себя. Он боялся наступить на чью-нибудь тень, задеть кого-нибудь неосторожным словом, чем угодно, но уйти из жизни он не мог. Только деда Вука он не боялся — ни в детстве, ни в сновидениях, ни в воспоминаниях.

Будучи в Дырах, дед Вук и бабка Яница регулярно посещали церковь Святого Архангела в Црнише. Даже когда началась война и не было уже ни попа и ни проповедей.

Колокол церкви Святого Архангела звонил до начала войны 1941-го. Теодор боялся его звона — глухой, он словно бы доносился издалека. Увидев церковный колокол, он не поверил, что тот издает такой звук. Во время войны колокол звонил редко, а после 1945 года и вовсе перестал.

Как ему помнилось, мама Милица купала его перед сном в большом деревянном ушате. Согрев воду, она наливала в ушат сначала холодную, затем горячую, проверяя белой рукой, насколько она теплая. (Теодор боялся воды.) Затем она раздевала его и голого поднимала с полу и сажала в ушат. Теодор не плакал, когда она его намыливала, только дрожал, пока его терли и обливали. А после войны, по окончании начальной школы, уже не разрешал раздевать и купать его, а поворачивался к маме спиной и мылся сам. Мама смеялась над ним, тетки подтрунивали.

Когда Теодор был в четвертом классе начальной школы, он тайком мастерил постель из травы и листьев для своей подружки Марии, которая вскоре умерла от чахотки. Постельку из травы и листьев он сооружал за домом, под большим кизиловым деревом.

До 1941 года, когда Джорджия приехал в Дыры, Теодор редко видел отца. Тот появлялся в военной форме с золотыми лампасами, в лаковых сапогах. А когда после апрельской войны отец остался в Дырах, Теодор видел его каждый день (до тех пор, пока его не увели и не убили) и боялся. Потому что мама, пока отец служил в Сараеве, если Теодор что-нибудь натворит, стращала: «Смотри, отцу скажу!»

Лишь в 1945 году Теодор начал разбираться в проходивших через Дыры армиях. А до того он не знал, какая армия за что воюет. Не знал и того, за что расстреляли его отца, По существу, смерть отца он воспринимал только как факт его небытия, хотя все произошло у него на глазах. Лишь потом, через воспоминания, через осмысление былого все раскрылось.

После смерти отца Теодор частенько устраивался на коленях у матери. Он прикасался к ее коже, теплой и нежной, покрытой светлыми мягкими волосками. (И у Разии были светлые волоски на руках.) Где бы ни находился, он ощущал на себе настороженный материнский взгляд, заботливый, стерегущий. И никогда не видел, чтобы она плакала. Но сколько бы она ни скрывала, Теодор догадывался, как ей тяжело все, что напоминало об отце.

Милица боялась Кулинковичей, особенно брата Симо, и всегда — как во время войны, так и после — боялась за Теодора: не угас бы их род.

Похоронив Джорджию, Милица замкнулась в себе — заглушая страдания, посвятила себя сыну. Она растила его, боясь, что истребят ее семя. И постоянно носила черное платье до пят.

Все Кулинковичи с отвращением (может быть, и от стыда) закрывали двери перед Милицей, потому что Джорджия был единственным контрреволюционером в их семье. И забыли про Милицу. Не помогали ей даже горстью муки. Милица же, возненавидев свою жизнь, продолжала жить только ради Теодора. А он рос у нее на коленях, спал в ее кровати, всегда находился под присмотром женщин, вертевшихся вокруг его мужской головушки, единственной в целом доме. А когда в 1945 году семейство Кулинковичей оказалось у власти, для Милицы наступили еще более тяжкие времена. Никто с ней не разговаривал. В страхе за Теодора она под семью замками скрывала воспоминания о Джорджии. Никогда не ходила на его могилу. Душила саму мысль о нем. Никогда не упоминала его имени. Так и Теодор: неосознанно, инстинктивно, подражая матери, вытеснял воспоминания об отце. Даже потом, когда вырос, не расспрашивал мать об отце. Словно и не было у него отца, словно всю жизнь прожили они без него. Словно и зачат был не им. Будто незаконнорожденный.

Накапливание смутных воспоминаний об отце и их подавление периодически порождало у Теодора мучительные и еле сдерживаемые приступы стыда. Может, поэтому в самоочищении, в выделении собственного «я», вышедшего из хаоса, и находил Теодор спасение в постижении гармонии, в стремлении к ней. Это было постепенное, но дорогой ценой обретенное созревание его души.

Приезжая в Дыры навестить мать, Теодор украдкой навещал безымянную, без креста, могилу отца. (И всякий раз, направляясь к могиле, со страхом думал: вдруг кто-нибудь выбросил или переложил отцовы кости. Боялся, что не найдет могилы, что ее уже нет.) Теодор вглядывался в трухлявую, развалившуюся ограду, в холмик, размером с гроб, давно расползшийся, превратившийся в горку поросшей травой земли.