Душан Калич - Современная югославская повесть. 70-е годы

Командир опустился на корточки, потом сел и начал разуваться. Голова сама приникла к ограде. Свежий воздух сквозь носки коснулся ног, и по телу пробежала волна удовольствия. Превозмогая сонливость, Иван встал и стянул шерстяные носки, напомнившие ему вдруг, как мать собирала его, заталкивая в небольшой рюкзак трусы, майки, пару ботинок, три рубашки, свитер, мед и даже маленькую кастрюльку.

— Пригодится, — говорила Доста, хлопотливо набивая рюкзачок. — Пригодится, — повторяла она, не глядя на сына.

Иван знал, что старуха заплачет, если посмотрит на него.

— Вряд ли все поместится, — робко сказал Иван, стараясь не обидеть мать.

— Поместится, поместится, — возразила она.

И только тут взглянула ему в глаза.

— На войну идешь. Должно поместиться. — Она не плакала. Только смотрела на него своими ясными, добрыми глазами, словно хотела запомнить его таким — высоким и по-своему красивым, с тонкими усиками над румяными губами. Тихо, с мольбою попросила: — Береги себя! Надень их. Носи всегда, — и подала ему шерстяные носки.

— Но ведь сейчас лето, — воспротивился было Иван.

— Жарко, а они собирают пот.

Пришлось взять. Он разложил влажные и все еще теплые носки на камнях у ограды и, закатав штанины, пошел к реке. Холодная вода обожгла его, сон пропал, и вслед за тем он почувствовал необычайный прилив сил и бодрости.

Опять вспомнилась мать — высокая, добрая ласковая. Она вырастила его, стирая чужое белье и убирая чужие квартиры. Доста Йовановска и ее муж Румен приехали в Тетово из Поречья, не имея за душой ничего, кроме своей молодости. Здесь и родился Иван. Ему не было еще и двух лет, когда умер отец — иссушил его и свел в могилу какой-то злой недуг. Так начал свою жизнь Иван Йовановский.

— Бедность не порок, — часто говаривала мать. — Бедности не стыдись, стыдись лжи и бесчестья.

Иван улыбнулся. Когда в тридцать восьмом его приняли в СКОЮ [78] СКОЮ — Союз коммунистической молодежи Югославии. , он сразу сказал ей об этом. Мать вскинула на него удивленные глаза:

— А что это такое?

— Политика это, мать, политика, — с улыбкой ответил он.

Мать кивала, а Иван был уверен, ничего-то она не поняла.

А недавно, после решения организации, он сказал ей:

— Ухожу к партизанам.

— Я ждала этого, — тихо проговорила она и, опустив глаза, захлопотала по дому, чтоб он не заметил ее тревоги. А потом вдруг ни с того ни с сего сказала: — Ване, там недолго погибнуть. Я не к тому, чтоб ты был трусом, такого сраму я не переживу. Я другого боюсь: торопок ты больно, все делаешь рывком да с сердцем. Берегись, сынок!

И погладила его по волосам. И тихо, беззвучно заплакала. Впервые за столько лет. Может, она и раньше плакала, просто Иван никогда не видел ее в слезах, не помнил такого.

— Ладно, ладно, — успокаивал он ее. — Смелого пуля боится!

Мать улыбнулась сквозь слезы:

— Так-то оно так, а все же — берегись. Помни — один ты у меня.

Иван вздрогнул, почувствовав на себе взгляд. Шагах в тридцати от него, опираясь на палку, стоял старик в наброшенном на плечи овчинном тулупе. Постояв немного, легкой крестьянской походкой направился к нему.

— Не ты ли командир, сынок? — спросил он, останавливаясь в нескольких шагах от Ивана.

Иван окинул его испытующим взглядом.

— А что?

— Да так, — сказал старик. — Слышал я, что командир пошел к мельнице. Видать, это ты и есть.

— Ну, скажем, я. Что случилось?

— Ничего. Ничего особенного, только мне все равно обида.

— Кто же тебя обидел?

— Вы, вот кто. Обходите мой дом, брезгуете моим угощением. Дважды заходили партизаны в Селицу, и оба раза никто не наведался к Арсо Алексовскому. Бедный я, верно это, но матеница [79] Матеница — разбавленная водой простокваша. и хлеб всегда найдутся. И сейчас ко мне никто не завернул. Все по справным хозяевам разбрелись.

У Ивана на сердце потеплело от таких слов.

— Это чистый случай, дядюшка, — сказал он. — Мы не делаем различий между людьми.

— А почему этот случай всегда мой дом обходит? Вот уже третий раз.

Иван выпрямился, все еще босой.

— Ладно, дядюшка Арсо, коли так, принимай меня, я еще бесприютный.

Старик широко улыбнулся.

— Ты это всерьез? — спросил с сомнением в голосе.

— На полном серьезе, — ответил Иван. — Ну, веди.

Они двинулись к селу. Старик шел легко и быстро. Иван, не привыкший ходить босиком, то и дело вздрагивал, сторожко ступая по колким камням. В одной руке он нес носки и ботинки, в другой — винтовку.

— Жизнь, скажу я тебе, сынок, — певуче говорил старик, захлебываясь словами, — что пыль на ветру. Семьдесят лет работаю не покладая рук, а заработал — избу на сваях да два десятка овец. Только и всего. Жена померла, годов десять уж будет, детей нет. Много я повидал на своем веку войн да разбоев разных, а того не видел, чтоб, можно сказать, дети воевали… — Вдруг он остановился, повернулся к Ивану. — Вот, скажем, ты. Сколько тебе годков? Двадцать-то будет?

— Двадцать один, дядюшка, — со смехом поправил его Иван. — Уже старик — двадцать один.

Старый Арсо Алексовский закачал головой.

— Двадцать один, двадцать один. Дети вы, сынок! — весомо сказал он, сам ошарашенный неожиданностью собственного вывода.

— Да, дети, — по-прежнему смеясь, согласился Иван. — Только взрослые.

Старик раздумчиво зашагал к селу, а потом, словно подтверждая свои мысли, изрек:

— Дети вы, сынок, и притом хорошие. Умеете побеждать!

Иван кивнул, забрасывая винтовку на плечо.

— Да, дядюшка, побеждаем и будем побеждать. До самой победы.

Арсо Алексовский покачал головой:

— Побеждайте. Наверно, потом будет лучше.

Иван взял его за руку. Они остановились. Мгновение смотрели друг другу в глаза, но каким долгим показалось им это мгновение. Затем Иван произнес твердо и вдохновенно:

— Не наверно, дядюшка Арсо, а наверняка.

С десяток пожилых крестьян сошлись на церковный двор, чтоб послушать юного партизана. Расположившись под большим тутовым деревом, в его прохладной, умиротворяющей тени, ждут, что новенького скажет им этот светловолосый, казистый лицом, да уж чересчур худой и бледный парень. И какой из него партизан? А Благоя Донческий-Муф, напустив на себя серьезность и стараясь быть как можно убедительнее, говорит:

— Спасибо вам за гостеприимство. Мы знаем, чем вы рискуете, и потому особенно вам благодарны…

Сорокасемилетний Петко Узуноский прерывает его:

— Не впервой принимать нам партизан. Научились уже. К тому же вы наши дети.

Легкий одобрительный гул. Петко Узуноский продолжает:

— А кто не рискует в такое время?