Душан Калич - Современная югославская повесть. 70-е годы

— Слово — это честь!

— Мы не волы!

— И все равно, все пропало, все прахом пошло — и дорога, и день!

— И ночь!

— Ничего не пропало! — снова сказал белоголовый. — Умный всегда умный, а дурак всегда дурак!

— А я все равно буду повторять: Пипе сумасшедший!

— Полтора дурака! И я говорю!

— Полтора человека! — заключил белоголовый старик и поднялся.

От внимательного взгляда и горькой усмешки морщины на лбу у него углубились. Если суждено быть несчастью, пусть только так и приходит: с пустыми руками и гордым челом. Всегда может быть еще хуже, война есть война. Большие и маленькие горести текут, как жизнь, и разве что иногда человека оцарапает случайное счастье, главное, он должен жить дальше.

За стариком поднялись остальные, взяли свою поклажу.

Еще раз задумчиво глянули на медовацкую долину.

С далеких темно-бурых вершин пыльными зубчатыми лучами, точно на медовацких иконах, светило заходящее солнце. Грузовики удалялись но блестящей извилистой дороге, пока не исчезли за поворотом на дне ущелья. Таков был конец у чудесной, волшебной сказки.

И тут они вспомнили о далеком доме, тоска и холод придали им силы. Запахнули свои шинели, подняли воротники, накрыли головы платками, заторопились. Путь долгий, а непогода близка. Небо потемнело, надуло все паруса и с силой, бешено, как сквозь распахнутые ворота, двинулось на Волчий лог.

Буря нарастала. Вот-вот повалит снег.

ДУШАН КАЛИЋ

ОБАЛА БЕЗ СУНЦА

Београд, 1975

Перевод с сербскохорватского Р. П. Грецкой.

Редактор А. А. Смирнова.

Занимался осенний день.

Под абажуром из дорогого старинного фарфора горела лампа. В зыбком свете на грани ночи и дня маленькое продолговатое лицо с ямочками под слегка выступающими скулами обретало цвет и формы нереальной красоты, которая является во сне и исчезает в моросящем дожде утра. Она не спала. Молчала, блаженствуя в приятном тепле чистой постели.

Он лежал рядом, склонившись над ее головой. Гладил кончиками пальцев светлые мягкие волосы и терпеливо ждал ответа. Он знал, что она не спит, мечтает и не отвечает лишь потому, что не хочет менять положения, в котором желала бы остаться до бесконечности. Такой она была с ним всегда. Она лежала, прижавшись к нему, и наслаждалась радостями, каких была лишена в своей вдовьей печали, скованная памятью о человеке, с которым ей довелось пережить в этой постели только первую и единственную брачную ночь. Он давал ей удовлетворение, вознаграждая и себя тем, чего ему так долго не хватало. Встречу с ней он воспринял как игру случая. Она была для него лишь одной из бесчисленного множества немецких вдов, одной из тех несчастных, что тайком провожали эшелоны потерянных и заплутавших в дыму войны людей, готовая даже у них искать утешения и хоть какого-никакого мужского заступничества перед ужасающим нашествием армии победителей. И между ними все произошло именно так, можно сказать, совсем просто: он почти не настаивал, как вдруг оказался в ее доме. Это было время, когда между людьми порой без единого слова заключались различные договоры, когда многое подразумевалось само собой и даже сытые понимали, что есть множество голодных. Нужно признать: он был везуч, ибо Хельга была женщиной, за которой пошел бы любой, и каждый желал бы, пусть на одну ночь, оказаться ее заступником. Так время и проходило: она была счастлива с ним, он же не был уверен, что она не предпримет еще что-нибудь, чтобы удержать его возле себя, чтобы он не вернулся в тот эшелон, откуда она вырвала его.

Она подняла веки, вкрадчиво посмотрела на него своими голубыми глазами и с мягким упреком спросила:

— Почему ты опять говоришь об этом?

— Я только сказал, что мы должны еще подумать… Из-за твоих — они бы тебе этого не простили…

— Я с тобой, Филипп, я этого хочу. Обними меня…

Она затрепетала, затаив дыхание, напряженно впитывая запахи его кожи — они, эти запахи, делали ее счастливой.

— Я этого в самой деле хочу, Филипп. Иди ко мне… Я хочу, чтобы все было именно в такое утро… прекрасное точно утро.

…Как-то вдруг, словно кто-то набросил ему на глаза непрозрачную вуаль, лицо Хельги пропало. Исчез и ее шепот, ее ласковое усилие крепко обнять его своими нежными, белыми в дымке утра руками. Вместо ее лица виделось круглое красное световое пятно. Оно трепетало во влажном, мутном воздухе, и на миг он подумал об огромном ужасном оке циклопа. Он очнулся и про себя рассмеялся своему воображению, перенесшему его в детство, когда в ночи оживали картины из прочитанных книг. «Да, теперь те самые дни, — подумал он, собравшись с мыслями после внезапно возникшего видения грозного ока, — теперь ты оказался в роли Одиссея и отдался на волю своей фантазии, пока не отплыл в Итаку я не заснул». Улыбаясь, он протер перчаткой запотевшее заднее стекло машины и посмотрел на сменяющиеся огни светофора. После желтого загорелся зеленый, и такси тронулось. Он закурил сигарету, откинулся на спинку сиденья, чтобы вновь отдаться воспоминаниям о Хельге.

Адвокат Генрих Штраус курил самый лучший трубочный табак, но Филиппа мутило от его приторного запаха. В тот вечер Филипп сидел в канцелярии адвоката, однако не в той части загроможденного стилизованной мебелью двухэтажного дома, где Генрих принимал обычно своих друзей. Уголок этот был специально оборудован: там стояло два дивана в потертых чехлах из штофа приятных цветов, небольшой, простенький буфет и шкаф-витрина с любимыми книгами адвоката. Через широкие застекленные двери виднелась просторная терраса, откуда по мраморным ступенькам можно было спуститься в маленький ухоженный садик. Узкая дверь рядом с витриной вела в личные покои адвоката.

Уже по тому, что Генрих предложил ему удобное кожаное кресло возле письменного стола, куда он обычно усаживал своих клиентов, Филипп понял, что тот хочет сообщить ему что-то важное. Он размышлял об этом, укрывшись за кипами старых папок, которые защищали его от клубов дыма, валившего из трубки адвоката. Больше всего Филиппа удивляло, что вот уже битый час тот обстоятельно рассказывает ему о каком-то проигранном процессе. Казалось, он сам себя заводит, желая как можно эффектнее решить это дело, в котором ему, как адвокату, наверняка придется взять на себя роль и обвинителя и судьи, — поэтому он, вероятно, и пригласил так внезапно к себе Филиппа. С каждой минутой Генрих все больше отдавался своему гневу, а Филиппу становилось все очевиднее, что его ожидает тяжелое объяснение, только еще не ясно было, какая роль ему отведена: обвиняемого или свидетеля.