Душан Калич - Современная югославская повесть. 70-е годы

Оттуда, из бесконечного мрака, идут два солдата с железными головами. Между ними и солдатами тень огромной виселицы.

Гремят барабаны. Парадным шагом идут два солдата с железными головами. Между ними обвисшее окровавленное тело человека в форме югославского офицера с клеймом узника.

Глаза мертвеца открыты и напряженно вглядываются сквозь тень виселицы, словно ищут его во тьме.

«Неужели не видишь, Филипп! Это я — профессор Марич», — говорят глаза.

Он или его совесть… что-то украдкой выбралось из него в темноте, побежало… только затемненные пути вернули его обратно пред мертвые глаза. У железных голов были его и Васича лица.

— Профессор, назови нам имена коммунистов твоего барака, — сказал Васич и потряс мертвое тело. — Даем тебе последний шанс!

— Профессор использовал свой последний шанс. Он мертв, — сказал Филипп.

Мертв! Мертв! Мертв!

Отозвались тысячи голосов. Их перекрывает клекот бронзового орла:

Gott ist mit uns! Gott ist mit uns! Gott ist mit uns!

«Филипп Ивич, твое досье из тайного архива офлага не уничтожено!»

Цокает язык из железной головы с лицом Васича и бежит длинным коридором бесконечности. Он гонится за ним сквозь эхо голосов. Летит и виселица в клюве бронзового орла…

«Убей его или себя, Филипп… Убей его… Он — твое досье…»

Давно рассвело, но в комнате Филиппа царил полумрак. И на улице было неприветливо и хмуро. В окно виднелся кусок холодного, слезливого дня, заполненного нытьем какого-то убогого нищего.

Филипп не спал. Он тихо лежал в постели, недоверчиво глядя прямо перед собой в пробудившийся день, словно побаивался, что где-то на его затененном горизонте появится продолжение кошмарного сна. Он полежал еще, а затем, чувствуя, что приятная теплота постели может снова унести его в сон, неохотно поднялся. Не зная, с чего начать этот день, он бесцельно выглянул на улицу. Вдруг из раздумья его вывел короткий и резкий стук в дверь. Он обернулся с намерением встретить посетителя, однако дверь не открылась и после его приглашения. Несколько удивленный, он подошел и только тогда заметил белый конверт, выглядывавший из-под двери. Он поднял его и стремительно распахнул дверь. Длинный коридор отеля, застланный мягким ковром, был пуст. Портье Ганс спускался с верхнего этажа. С грустным лицом — грусть он вчера принес с Габиных похорон — поздоровался с ним:

— Доброе утро, господин полковник…

— Доброе утро, Ганс, — ответил тот, пряча за спиной письмо. — Вы никого не заметили возле моих дверей?

— Нет, господин полковник. Я иду из своей комнаты. Вас кто-то побеспокоил?

Филипп на мгновение задумался, а затем поспешно ответил:

— Нет, все в порядке, Ганс. Похоже, мне показалось, что кто-то постучал в мою дверь.

— Может, кто-нибудь ошибся. Вы уходите?

— Еще ненадолго останусь у себя, — сказал Филипп, медленно закрывая дверь.

На этот раз он хотел избежать посещения Ганса. Связывая таинственное появление письма со своим сном, он предчувствовал, что с этого дня начнется то, чего он так долго ждал и во что не имело смысла втягивать доброго старика. Прислонившись к двери, он торопливо вскрыл конверт. Письмо было короткое и написано четким почерком, который он узнал сразу, и все-таки взгляд его прежде всего задержался на подписи: «Всегда твой, Васич». Старый знакомый писал ему:

«Дорогой Филипп, несколько дней назад я приехал из Парижа. К сожалению, только сегодня узнал, что ты находишься в Вене, и вот спешу тебя уведомить. Я счастлив после столь долгого времени снова увидеться с тобой. Я привез тебе много вестей из нашего центра. Новости в связи с моим производством в генералы, надеюсь, тебе уже известны. Об остальном, когда увидимся, поговорим вволю.

Я остановился в «Унионе», комната 125. Такой же и номер моего телефона в отеле. Позвони мне, как только получишь записку. Я могу прийти к тебе сам, или же ты приходи ко мне. Можешь упаковывать свои чемоданы и переселяться ко мне в отель. Сообщи сразу же».

По комнате распространился запах нафталина, который он когда-то насыпал в карманы своей офицерской формы. Он сидел, склонившись над столом, тяжело опершись локтями на его край, словно поддерживал дрожащую руку, которой писал. Перо скрипело, чернила расплывались по бумаге, но он не останавливался после помарок. Он зачеркивал неясные буквы и целые слова и продолжал писать. Кончив письмо, он отряхнул пепел сигареты на кляксы, которые не впитала бумага. Потом бегло перечитал:

«Дорогой Лазар, я должен немедленно ехать. Мы не увидимся долго. Может быть, встретимся на том свете. Не теряй больше ни минуты. Немедленно иди в югославское посольство, возьми свои документы и уезжай первым же поездом. Не беспокойся, я постараюсь, чтобы с тобой ничего не случилось. Будет все в порядке, если ты меня послушаешь. Уезжай немедленно! Спасибо тебе за все… Я нашел человека, которого искал. Все будет хорошо.

Прошу тебя, навести моих. Передай им мои приветы, а детям отдай те пакетики, которые я оставил у портье отеля, старого Ганса. Счастливого тебе пути, добрый мой друг.

Поверх военной формы он натянул свое старое зимнее пальто с потертым меховым воротником и с чемоданом в руке вышел из комнаты.

После него остался запах нафталина.

Улицами утекал плач дня. Его грязное и озябшее лицо переглядывалось с лицом Филиппа в черном зеркале асфальта. Они были похожи друг на друга и казались бы близнецами, если бы и Филипп плакал.

Поезд входил в поля и леса. Вена тонула в ночи и влаге иссякшего дня.

Пальцы на руках Лазара Симича словно впитали жирную краску со свеженапечатанной газеты. Побледневший, точно смерть коснулась его лица, он аккуратно вырезал портрет Филиппа с газетной полосы. Над пустотой повис длинный заголовок: «ПОЛКОВНИК УБИЛ СВОЕГО ГЕНЕРАЛА. — Сведение счетов между югославскими эмигрантами. — Убийца схвачен». Симич скомкал газету и бросил в открытое окно своего купе. Ветер схватил ее и понес в круговерть жара и копоти.

BRANIMIR ŠĆEPANOVIĆ

USTA PUNA ZEMLJE

Beograd, 1974

Перевод о сербскохорватского А. Д. Романенко.

Завернувшись в грубые шерстяные одеяла, мы лежали не двигаясь и молчали, словно эта близившаяся к концу августовская ночь опьянила нас терпким запахом леса, кромка которого в распахнувшуюся щель палатки казалась извивающейся черной змеей. На самом же деле мы просто очень устали и хотели спать.

Он сидел в душном купе пассажирского поезда номер 96 и смотрел в бездонную тьму августовской ночи. И ничего не видел. С четырехугольного закопченного стекла ему отвечало размытое отражение его собственного лица, которое выглядело настолько измученным, что казалось почти чужим. Однако он улыбнулся своему изменившемуся обличью. Но сделал это недружелюбно и пакостно, точно издеваясь над самим собой из-за того, что спустя много лет ему приходится возвращаться в Черногорию вопреки ясному осознанию того, что там уже нет никого, кто бы обрадовался ему или хотя бы даже его узнал. Если бы в эту минуту можно было вновь извлечь из накрывшего все мрака какую-нибудь картину детства, чье-либо лицо или пускай давно позабытый голос, то, вероятно, он легче воспринял бы свое внезапное решение умереть на родине. Однако он не был в состоянии ничего вспомнить. Ничто теперь не отзывалось ему.