Душан Калич - Современная югославская повесть. 70-е годы

Скрестив ноги, мы сидели на траве перед палаткой у костра, источавшего аромат сосны, и завтракали печеными яйцами с салом. Мы ели медленно, наслаждаясь каждым куском. И, лишь проглотив последние крошки хлеба, пропитанные жиром, вытерли руки о сырую мягкую траву и поднялись, чтоб оглядеться. Местность, которая буквально на глазах у нас возникала из утренней дымки, показалась в чем-то иной, чем была прошлым летом. К северу выгибалась темно-фиолетовая нить леса, а совсем внизу, на противоположной стороне волнистого синего склона, виднелось резко очерченное русло реки. Мы находились между рекой и лесом и, оглядываясь по сторонам, пытались открыть ту возможную и пока неуловимую перемену, из-за которой поначалу мы не смогли реальную картину этого простого и уже хорошо знакомого пейзажа совместить с ничем не поврежденным изображением нашей памяти. Две эти картины в чем-то воистину различались. Потом мы заметили человека и поняли, что именно его необъяснимое присутствие нарушило гармонию и чистоту этого пустынного края, к которому мы уже привыкли. Человек выглядел почти нереальным, размытым темным пятном. Потом он стал похож на какое-то огромное насекомое. Он стоял недалеко от нас, и по его двигающимся плечам мы, не успев еще задать себе вопрос, как он здесь очутился, сумели понять, что в этот миг он вдруг остановился в некоем вполне определенном движении или готовясь к новому.

Он стоял, изумленный тем, что он более не один, и не мог отвести взгляда от двух незнакомых людей, чьи лоснящиеся лица под смешно украшенными охотничьими шляпами безжалостно напоминали ему о тех людях из поезда, от которых он убежал, обо всех людях, с которыми он не желал встречаться. Он перевел глаза на их ноги, потонувшие в траве, уже засоренной яичной скорлупой, скомканными газетами, пустыми консервными банками, пятном от костра. Возле охотничьих ружей и удочек он заметил небольшой транзистор, который пока не успел нарушить утренней тишины, поэтому он мог слышать, или так ему по крайней мере казалось, их равномерное дыхание. У него возникло желание подойти к ним и попросить поесть, а потом указать ему дорогу к ближайшей станции или автобусу. Это желание, перечеркивавшее его твердое решение двигаться навстречу смерти, было настолько неодолимым, что он был уверен: сейчас он обязательно подойдет к ним, если немедля не заставит себя повернуться и пуститься в бегство. Распинаемый между этим желанием и побуждением открыться, он готов был заплакать. Пытаясь справиться со своей внезапной слабостью, он быстро поднял глаза к небу и, уподобляясь молящемуся человеку, сосредоточил все свое внимание на пепельно-серых птицах, испещренных черными пятнышками, которые подобно брошенным кем-то обожженным камешкам то и дело пролетали у него над головой и облачками дыма растворялись в розовой выси. Могло даже показаться, будто он наслаждается созерцанием. Однако на самом деле он лишь собирал всю свою решимость, чтобы уйти.

Пока каким-то растерянным взглядом он как бы оценивал нас, ни Яков, ни я не были в состоянии произнести хотя бы одно слово или даже подумать, как, может быть, следует поступить. Наверное, мы ожидали, что он первый нарушит молчание или каким-либо жестом выкажет желание приблизиться к нам, и тем самым сделать хотя бы чуть более непринужденной эту неожиданную встречу. Однако вопреки всяческим ожиданиям он повернулся к нам спиной и, тряхнув головой, как взнузданный конь, кинулся но склону, топча своими длинными и неловкими ногами высокую траву.

В тот миг, когда он кинулся бежать, солнце хлестнуло его по глазам, и почти ослепленный, спотыкаясь в густой и мокрой от утренней росы траве, он подумал, что эти два человека, вероятно, смотрят ему вслед и удивляются его странному поведению.

Мы молча глядели ему вслед, не понимая, что могло заставить его столь нерасчетливо нарушить тот исстари почитаемый обычай, согласно которому даже случайные путники в безлюдье пусть ненадолго сходятся друг с другом. Но это не взволновало нас. Мы приехали сюда не для того, чтобы завязывать знакомства. И нас не мог особенно интересовать этот человек, чье лицо за те мгновения, что он стоял перед нами, нам не удалось даже разглядеть. Поэтому, должно быть, видя, как он спотыкается и нелепо взмахивает длинными руками, мы были настолько равнодушны к нему, что наверняка бы навеки о нем и позабыли, отвернись мы сразу в другую сторону.

Он не стыдился того, что бежит. С тех пор как позапрошлой ночью в белградской клинике, томимый бессонницей и скукой, ничуть не беспокоясь, что его задержали на исследование из-за болей в желудке, он вошел в пустую ординаторскую и совершенно случайно увидел на заваленном бумагами столе свою историю болезни, которая в трех кратких и холодных латинских речениях предсказывала ему неминуемую смерть через несколько месяцев, — с тех пор он непрерывно от чего-то бежал. Правда, он теперь уже и не помнил, что он испытал в ту минуту. Возможно, он не был в состоянии что-либо почувствовать. В шлепанцах и пижаме, издававшей печальный запах пота и лекарств, он выбежал в ночь и добрался до своей маленькой квартирки на Бирчаниновой улице, где, запершись в одиночестве, почти весь следующий день пытался избавиться от видений своего тела, медленно распадающегося в страданиях и смраде. Тщетно пытался он заплакать, чтобы хоть слезами замутить ту ужасную картину. Но когда он вспомнил о своих умерших родителях, о детстве и о родимом крае, глаза его мгновенно очистились, точно их озарил испепеляющий свет. Это, должно быть, и побудило его сразу же, первым поездом, выехать в Черногорию, чтобы там найти утешение и покой. Однако в поезде, прорываясь сквозь бесконечную ледяную тьму ночи, окруженный людьми, которые потели, закусывали и пели, он внезапно понял, что в смерти, которая стала для него единственной очевидностью, он должен быть один, и, собравшись с духом, он убежал от мира, чтобы затем в этой дикой местности при совсем случайной встрече с двумя незначительными человеческими существами окончательно осознать, что, если он захочет, как подобает настоящему человеку, рассчитаться со своей судьбой, ему придется предварительно расстаться со всем тем, что еще связывало с жизнью его душу! И вот теперь, убегая вдоль поросшего травой склона, он, в сущности, пытался убежать от самого себя, с каждым своим шагом преодолевая искушение остановиться и вернуться к двум незнакомцам, о которых он склонен был даже предположить, что, может быть, само провидение ниспослало их облегчить ему этот ужасный и, судя по всему, последний день. Чтобы не спасовать, он заставлял себя думать только о том дереве, которое выросло для него, и только о той пропасти, которая где-то вдали его ожидала!