Андрус Кивиряхк - Ноябрь, или Гуменщик

Кубьяс кивнул. Он, собственно, знал ответ, чума действительно никогда не сворачивает со своего пути, косит всех подряд, с какой стати станет она щадить обитателей поместья? Они в своей усадьбе знать не знали, какая напасть ожидает их. Веселились себе да жгли без счету свечи, тогда как чума с ненасытными глазами уже отбивала за их воротами свою косу. И барышня... Она тоже. Они оба оказались в опасности — барышня и Ханс, и эта неожиданная близость вроде бы даже доставила кубьясу радость, но еще больше — боль. И он решил сделать все возможное, только бы отловить чуму, помешать душегубке добраться до поместья.

Он продолжал искать, и тем же самым были заняты остальные. Время от времени гуменщику приносили на предмет оценки какой-нибудь непонятный крюк или бадейку, но всякий раз обнаруживалось, что кому-то уже доводилось прежде видеть эту вещь, значит, это не могла быть чума. И все вновь принимались за поиски.

Отставной солдат Тимофей орудовал за гумном. В руках у него был заступ, и он ворочал им камни: не кроется ли что-нибудь под ними, но до сих пор ничего примечательного не обнаружил. Теперь он взялся перевернуть порядочный валун, и когда тот потихоньку завалился набок, Тимофей увидел большой серебряный рубль.

Он проворно схватил монету и быстренько огляделся по сторонам — не видал ли кто? Но нет, людям было недосуг следить за ним, все трудились изо всех сил, искали чуму. Тимофей зажал монету в руке, она была холодная и приятная на ощупь.

“Гуменщиков клад, — подумал Тимофей. — Хорошо припрятан, а я нашел-таки его. Эх, да за такие деньги сколько всего можно себе позволить! Несколько дней в корчме всласть погулять! Когда же я, нищеброд, держал в последний раз в руках такие деньги? На поле боя, когда во время сражения чистил карманы убитых. Эх, как давно миновала прекрасная пора — молодость, я был тогда богат и недурен собой...”.

Тимофей погрузился в сладостные воспоминания. Он припомнил, как каждый божий день стриг ногти на руках и ногах у павших на поле брани, чтобы когда-нибудь соорудить себе из обстриженных ногтей шляпу-невидимку. Его солдатский ранец был уже полон, и по вечерам, лежа в окопе, Тимофей воображал, как заживет припеваючи — невидимый и всесильный. Но тут пришел конец распрекрасной жизни: его контузило, ранец с ногтями куда-то пропал, и, выйдя из лазарета, Тимофей стал волостным нищим. Но и на старости лет счастье может иногда улыбнуться тебе. Нет, этот славный рублик опасно просто так держать в кулаке, еще отберет кто!

И Тимофей сунул рубль в рот, под язык. Серебро оказалось сладким на вкус, и он стал жадно глотать слюну.

“Что твой турецкий султан, который пьет золото да драгоценные каменья”, — подумал Тимофей.

Он перешел копать на другое место, чтобы гуменщик не догадался увязать с ним пропажу серебряного рубля и перевернутые камни. Вдова кильтера, которая искала чуму в поленнице, обратилась к Тимофею:

— Ну, Тимофей, ты так ничего и не нашел?

Тимофей, посасывая монету, помотал головой.

Зимний день миновал быстро. Пока ничего найти не удалось. Люди были целый день не евши, устали, но страх заставлял их копать и ворошить все быстрее, все суматошнее. Чумы не было нигде.

Когда уже совсем стемнело, гуменщик велел всем вернуться в ригу.

— Искать больше некогда, — сказал он. — Теперь пришло ее время, она может заявиться в любой миг. Не повезло нам, чума оказалась хитрее.

— Так всем нам теперь конец? — спросила жена амбарщика Малл и расплакалась.

Многие последовали ее примеру, а кубьяс Ханс тем временем принял решение. Он победит чуму, порешит ее ценой собственной жизни. В тот момент, когда чума войдет в ригу, он набросится на нее и вместе с ней кинется в горящую печь. Огонь убивает хвори, это всем известно, вопрос только в том, как сунуть хворь в огонь. Ханс решил принести себя в жертву — не из-за односельчан, а для того, чтобы спасти жизнь барышни из поместья.

Это решение заставило его содрогнуться, руки-ноги его похолодели при мысли о жуткой смерти в огне. Но он был тверд в своем решении, так что с легкой завистью оглядел собравшихся, ведь только благодаря его самоотверженности они обойдутся без единой жертвы. Это все-таки немножко, нет, это чудовищно несправедливо, но что поделаешь, ведь никто из них не любит барышню, и никому в голову не придет принести жертву. Он склонился к плачущей Лийне и прошептал ей на ухо:

— Не плачь! Ты не умрешь! Вот увидишь, вы все спасетесь!

Лийна удивленно взглянула на Ханса и спросила, всхлипывая:

— Откуда ты знаешь, что мы останемся жить?

Кубьяс с горькой усмешкой ответил:

— Ты останешься жить — не мы с тобой.

Больше он не стал ничего объяснять, а Лийна попыталась осмыслить его слова, и их потаенный смысл показался ей ужасным. Она посмотрела на Ханса, вспомнила, как он стоял ночью там, в барском саду, в глазах удивительный блеск, — и он показался ей еще более необычным, еще более странным, чем тогда, когда бормотал о своей любви.

Лийна робко протянула руку и коснулась пальцев Ханса. Тот ничего не заметил. В ту минуту он думал только о своем решении, и ком встал у него в горле, когда он представил себя обуглившимся, как картофельный клубень в костре на Иванову ночь.

“Я и вправду принесу большую жертву, — думал он. — Во имя нее. Я люблю вас, барышня! Если б вы знали, как я вас люблю!”

Размышлял и гуменщик. Амбарщик подошел к нему и спросил:

— А нельзя ли послать на поиски чумы домовиков?

— Нет, — ответил вместо гуменщика его домовик езеп. — Мы не можем вам помочь. С чумой вы, люди, должны совладать сами. Или помереть.

— Это почему же? — рассердился амбарщик. — Почему это вы не можете ничего поделать с чумой? Она ведь такая же нечисть, как и вы, все вы Старому черту служите!

— Чума никакого отношения к Старому черту не имеет, и в преисподней она никогда не бывала, — объяснил езеп. — Старик и сам боится чумы, потому что она сама себе хозяйка и творит, что вздумает. Чума никого не слушает, и пощады от нее никто не жди. Ей на земле воля вольная.

— Будь она проклята! — выругался амбарщик, сел в углу на пол и прикрыл лицо шляпой.

Гуменщик додумал свои думы, постучал трубкой об стол, и все притихли. Он уже открыл было рот, готовясь заговорить, как взгляд его вдруг упал на одного из стоящих. И тогда Сандер-гуменщик смолк, потому что увидел, как отставной солдат Тимофей вдруг почернел лицом, захрипел и со стоном упал как подкошенный; изо рта Тимофея выкатилась серебряная монета, которая тотчас превратилась в огромную белую свинью, преспокойно направившуюся к очагу.

Гуменщик знал, что говорить больше не о чем. Чума была тут.

Свинья подошла к гуменщику и, осклабясь, заявила:

— Ну, здорово, стало быть! Вчера вы малость подурачились, да мне не к спеху, я могу и обождать денек. Я знала, что на заре вы приметесь искать меня, так что прикинулась серебряным рублем. Я же знаю вас, крестьян! Тот, кто денежку найдет, никому ее не покажет, сунет себе за щеку в надежде поживиться в одиночку. Да не тут-то было, я всем достанусь, я не колбаса какая или окорок, чтоб меня в одиночку слопать. Меня на всю деревню хватит!