Моника Летч - Год со Штроблом

Шютц лежал на своей постели. Он сказал Штроблу, что следовало. Большего от него требовать нельзя. Но все-таки добром эта история не кончится. И не исключено, особенно туго придется даже не Вере, а Штроблу. Да, он едва не забыл о ребенке, об Олечке. А ее какая судьба ждет? Не окажется ли она как бы между двумя жерновами? О ребенке Штробл даже не подумал. Неужели он, Шютц, должен притворяться безучастным, сидеть сложа руки?

Как поступил бы Герберт Гаупт? Шютц не в первый раз задавал себе этот вопрос, но ответить мог себе, конечно, только сам, пусть и от его имени. Не посоветоваться ли с Бергом? Но какое право он имеет в столь ответственный для стройки предпусковой период досаждать секретарю парткома вопросами сугубо личными: у одного из товарищей, видите ли, личная жизнь не складывается. А Берг, безусловно, сказал бы ему: «Вы Штробла знаете, кому и помочь ему, если не вам. Разберитесь…» И им пришлось бы разбираться. Но как? Вот в чем вопрос!

«Надо бы поговорить с Зиммлером, — думал Шютц, — человек он опытный, рассудительный». И тут же представил себе реакцию Зиммлера: «Если все так, как ты говоришь, Шютц, это необходимо обсудить на общем партийном собрании, верно я говорю?» Но на партсобрании Шютц обсуждать этот вопрос не будет. Незачем лезть тебе в чужую душу, копаться в том, что касается только двоих. Но разве остальных, действительно, не касается, что один человек намерен построить свое счастье, разрушив счастье другого? И кто с кем будет счастлив? Штробл с Верой? Или Виктор с Верой? Вправе ли они выносить свой приговор по такому вопросу? И все же — как быть?

В серый предрассветный час над стройкой потянулся на юго-запад первый клин гусей-гуменников.

— Холодает, — сказал Улли Зоммер Шютцу.

Засунув руки в карманы зимней спецовки, он тоже наблюдал за гусями. Шютц, вышедший следом за ним из барака, подумал: «Я ведь хотел выяснить, где они ночуют. Не забыть бы…» Он смотрел на небо и думал о том, что Штробл явился в общежитие поздно ночью и через час с небольшим ушел. Шютц отправился на стройку искать его. Придется поговорить еще раз! Нашел его на участке. Они с Верой наклонилась над подводящим трубопроводом, на котором Вернфрид что-то приваривал. Увидев стоявшего в дверях и наблюдавшего за Штроблом и Верой Шютца, Вернфрид подошел к нему, не выпуская сварочного аппарата из рук.

— Один из вентилей сидел не прочно, — охотно объяснил Вернфрид, будто Шютц его о чем-то спрашивал или жаждал вступить в разговор с ним. — Эрлих его заменил, а я подправил парочку царапин.

А Шютц не сводил глаз со Штробла и Веры; они постояли еще немного вместе, потом разошлись.

— Другим, — сказал Вернфрид, — другим за такое влепили бы партийный выговор. А вот в этом случае кое-кто стесняется. Почему бы это, а?

Шютц почувствовал, что холодеет от злости, и, решив особенно не церемониться, ответил:

— А ты бы не лез, куда не просят, и попридержал свой язык, понял?

Он пошел к Юрию, который работал сейчас на сварке трубопровода второго блока. «Хорошо, — думал он, — когда есть такие друзья, как Юрий». Помахав Зинаиде — подойди, мол, к нам, — он дождался, пока Юрий сделал маленький перерыв, и попросил Зинаиду:

— Скажи ему, что мне сейчас пришелся бы очень кстати один из тех советов, которые есть на все случаи жизни у его бабушки и бесчисленных дядюшек и тетушек.

Зинаида перевела не сразу. Она посмотрела на Шютца, прищурившись, потом тихо проговорила:

— У Юрия, кроме жены и дочери, никого нет. Его бабушка и дед Василий, все дядья и тетки, младшие братья и сестра погибли во время войны. А теперь я его спрошу.

Пока Зинаида переводила, Шютц, у которого после ее слов сдавило сердце, заметил, как внимательно, пристально смотрит на него Юрий. Он все понял, остановил Зинаиду жестом руки. Задумался, потом сказал, а Зинаида перевела:

— Бабушка Юрия в таких случаях всегда говорила: «Мое вам слово — вы поступаете безрассудно. А теперь пусть вам подскажет ваш ум и сердце, что делать».

— Ну, после таких бабушкиных слов вряд ли что резко менялось, — ответил Шютц, стараясь поддержать тот полушутливый тон, который уловил в голосе Юрия.

Юрий угостил Шютца папиросой, подмигнул ему, перегибая мундштук. И заговорил размеренно, рассудительно, задавая самому себе вопросы и отвечая на них.

— Что мы хотим изменить? — переводила Зинаида. — Мир, чтобы людям в нем лучше жилось. И людей, чтобы они научились жить лучше. Но у каждого человека своя жизнь, которая складывается из множества дней, когда ему приходится что-то решать, переоценивать какие-то ценности. И никто не в силах сделать это вместо него.

Зинаида пошла к выходу рядом с Шютцем. Спросила:

— Что ты хочешь? Вторгнуться в сугубо личное? Добра от этого не жди.

Выйдя из здания, они остановились. Зинаида подняла голову, наблюдая, как несколько отставших гусей-гуменников торопятся догнать свой клин.

— Когда я их вижу, — сказала Зинаида, — меня охватывает тоска по дому. — И сразу без всякого перехода: — Я думаю, Вера уедет отсюда. Не знаю, конечно, но думаю, она поступит именно так.

— А я не знаю, каких бед натворит тогда Штробл, — сказал Шютц. — Будет умолять ее остаться. Пойдет к Виктору. Да мало ли что. Он на все пойдет, лишь бы не расстаться с ней.

На сосны опустился туман. Пошел сильный дождь, и белый день стал серым, а крики гусей зазвучали приглушенно.

Там, где недели две назад бульдозеры разровняли площадку, сквозь песок проросла жиденькая трава. Мимо тщательно огороженных стройучастков проложены пешеходные дорожки: из панелей.

С молоденьких березок слетают, кружась, мокрые листья. Электрическая пишущая машинка Нормы включена, хотя время обеденное. Норма печатает текст договора с советскими партнерами:

«…в продолжение монтажных работ на втором блоке работники ДЕК приобретут квалификационный уровень, который позволит им взять ответственность за монтажные работы на третьем блоке на себя, высвобождая при этом группу советских специалистов…» Число. Подпись. «С подлинным верно».

Приемная, каких тысячи. Треск пишущей машинки, телефонные звонки. Чем подобный договор отличается от тех деловых бумаг, которые она писала на прежнем месте работы? Своим содержанием? Из него следует, например, что советские товарищи остаются еще на год.

Все останется по-прежнему. Приемная, каких тысячи. Треск пишущей машинки и время от времени голос Штробла в телефонной трубке: «Я прошу тебя перепечатать текст договора сегодня к трем». Или: «Вызови-ка ко мне Герда». Или: «Сегодня я после планерки к себе не вернусь. В случае чего — я на участке».

Сухие деловые отчеты под его диктовку-скороговорку. Когда у нее работы по горло, он становится предупредительным: «Будь столь любезна, Норма». В приемные часы перед дверью его кабинета что-то вроде осады. Никто долго не усидит на месте. Встают, топчутся, в пепельницах горы окурков.