Агаси Айвазян - Треугольник

Мартирос перекрестил его, пробормотал наспех слова молитвы. Крестьянин улыбался, вроде бы насмехаясь над молитвой, и в то же время ему нравилось, что за него молятся, и он вбирал в себя слова Мартироса, как пищу, как невидимую, незримую броню, которая, придет время, защитит его.

И они расстались. Крестьянин пошел вверх в гору, а Мартирос стал спускаться. Крестьянин на лошадь больше не сел, лошадь была усталая, вся в мыле.

Дорога опять сошла было на нет, как вдруг справа показался настоящий просторный большак. Мартирос недолго думая свернул вправо и твердо ступил на новую дорогу. Она, правда, круто меняла направление, взятое Мартиросом, но зато была настоящей, полноценной дорогой — Мартирос улыбнулся про себя: так или иначе ему нужна была дорога, проторенная другими, уже оправдавшая себя, почтенная дорога, которой можно было довериться.

И снова был полдень.

По дороге, по самой середке навстречу Мартиросу шел человек. Мартирос хотел спрятаться, но было поздно. Человек был уже совсем близко. И что-то лихое вдруг заговорило в Мартиросе, какое-то упрямство, которое было сильнее страха и сильнее любой логики.

Мартирос почувствовал, что с тем человеком тоже произошло нечто похожее. Они приблизились друг к другу. Все в незнакомце располагало, весь облик его, начиная от непривычной для здешних мест одежды и кончая его манерой держаться. Двигался он с каким-то ровным ненавязчивым достоинством. Мартирос понял, что перед ним чужестранец. Чужестранец же по крайней мере понял, что Мартирос священник.

— Мое почтение, — сказал чужестранец на итальянском языке.

— Здравствуй, — ответил Мартирос на латыни.

Внешность чужестранца внушала Мартиросу приятное чувство. Черная бархатная кофта, черные же в обтяжку панталоны, черный плащ и черная без полей шляпа, на груди металлическая цепь, башмаки от пыли белым-белы.

Некоторое время они молча разглядывали друг друга. В лице чужестранца была давнишняя усталость, лицо Мартироса выражало любопытство. И в то же время было что-то общее в выражении лиц обоих.

Мартирос улыбнулся незнакомцу.

Тот немного помедлил с ответной улыбкой, вызвав в Мартиросе неприятное желание и жалкую необходимость взять назад, отобрать свою улыбку. Но потом две улыбки сошлись, и Мартирос спросил:

— Откуда идешь?

— Из Венеции, — уже на латыни ответил чужестранец и, в свою очередь, спросил: — А ты откуда?

— Из Армении, — просто, даже обыденно, нисколько себе не удивляясь, ответил Мартирос и снова спросил:

— Куда идешь?

— В Армению. А ты?

«В большой мир», — хотел было ответить Мартирос, но что-то остановило его. Что-то, что можно было бы назвать чувством композиции речи или чувством диалога, и он сказал:

— В Венецию.

— Долгий, трудный путь, — сказал венецианец, оглядываясь на дорогу. — На каждом шагу засады, так и ждешь беды, дурные предчувствия не покидают ни на минуту… Иди только по этой большой дороге, не сворачивай никуда… Это единственная дорога, связывающая твою страну с Персией.

— Да… хорошо, — сказал Мартирос и в ту же секунду увидел узенькую, еле различимую тропиночку, которая ответвлялась от большой дороги и терялась среди трав и кустов. И в Мартиросе встрепенулось чувство, сладостное, почти такое же, как знакомая, ставшая родной уже боль от застарелой раны. А может, это было что-то живое, какое-нибудь, скажем, животное, сидящее в нем, какой-нибудь зверек? О, еще сколько раз будет оживать в Мартиросе это непонятное и удивительное — но что же все-таки, что? Волнение? Непонятное желание? Чувство прошлого? Обезумевший кусок материи? Вспышка крови? Малое движение, определяющее грандиозность мироздания? Взгляд Мартироса больше не отрывался от этой тропки. Интересно, что же это за дорога и куда она ведет?..

— Да-да… хорошо… — повторил он, но, когда они пошли каждый своей дорогой и Мартирос дошел до этой тропки, он остановился, воровато оглянулся, увидел, что венецианец не смотрит в его сторону, и потешно так, по-детски, словно провел венецианца, быстро свернул на эту тропинку…

Вскоре тропинку полностью закрыли кустарники и высокая трава. И Мартирос шел уже без всякой дороги. Он шел, в нем было одно только удивительное желание — идти, идти именно здесь, идти, идти, толкать, рассекать этот теплый воздух, идти, если даже сама дорога против тебя. Идти против себя, быть может, на собственную погибель, но идти, идти не останавливаясь, идти наперекор дороге, наперекор усталым исцарапанным ногам, наперекор всему идти. Необъяснимая сила несла Мартироса и сотрясала его тщедушное тело, необъяснимая, неодолимая и крепкая, как этот сухой колючий кустарник, и как этот кустарник, как он — необходимая в жизни, иначе почему бы Мартирос шел именно этой дорогой, иначе зачем бы рос этот колючий кустарник?

Из-под ног выпрыгивали кузнечики, какие-то фантастически большие, с мощными разноцветными крыльями… И Мартиросу сделалось легко, и легкой показалась жизнь, все в ней было для тебя, все за тебя, все такое нужное, необходимое — и жить, оказывается, было просто и естественно, и кому какое дело, что ты ешь, во что одет и как выглядишь, все живут как могут, и ты среди них… И Мартирос вскричал не выдержав: «Молодец, жизнь!»

Неожиданно равнина кончилась, разверзлась земля, впереди открылось ущелье, по ту сторону ущелья множество гор друг на дружку наползали.

Среди этих гор — словно с неба упала или словно из-под земли выросла, а может, вдруг здешний воздух и ароматы, здешние голоса и оттенки, обретя плоть, реализовались в… — впереди обозначилась армянская деревня, вся такая ухоженная, вся такая правильная, не деревня, а образец деревни. Типичный образец армянской деревни: с хворостяными изгородями, каменными домами, с обязательной чистой и скромной речушкой, с церковью, с отарой, рассыпавшейся по склону горы, с курящимися дымками… Как же так? Мартирос столько шагал-вышагивал, казалось, давно уже осталась позади Армения… и потом не удивительно разве — при таком бездорожье, в такие смутные времена на свете сохранилась армянская деревня и стояла себе как ни в чем не бывало. И трудно было уже представить, что где-то существует иная земля и есть другие города и деревни…

Мартирос разглядел среди камней узенькую тропку, ведущую в деревню, и стал спускаться по ней. Мирно курились дымки, откуда-то доносился звук доола и смешивался с этими маленькими кучерявыми дымками.

В селе Мартиросу попались два мальчугана и проводили его к дому, где звучал доол. Этот дом находился в центре деревни, танцевальная мелодия была словно сердцем ее, ее дыханием…

Шла свадьба… Ничего более неожиданного для Мартироса не могло быть. Словно эта деревня и эти люди были придуманы для одного мига. Словно все это происходит за пределами мира, живет само по себе, первозданное-первозданное. И радость всех переполняет, жених с невестой сидят рядышком — два ребенка, два огонька на золотом фоне, смотрят во все глаза на Мартироса. И старец, с белой бородой, в белых одеждах, подносит Мартиросу полный рог вина. Пустой желудок Мартироса согрелся, словно его жаром окатило, и голова закружилась, и все стало сплошным золотым свечением.