Агаси Айвазян - Треугольник

Его имя произносили с благоговением и всегда приводили в пример:

— Плавает, как Хачик!

Возник даже особый стиль плавания «по-хачиковски». Какой это был стиль, никто толком не представлял себе, но все знали, что хороший.

Наконец мне довелось увидеть, как он плавает. Хачик был под хмельком, мы, обнявшись, шли к реке, и от меня уже тоже стало разить вином, табаком и долмой. Он был такой низенький, что голова его упиралась мне под мышку, и такой худой, словно состоял из одних костей. Шапка военного образца налезала ему на самые глаза, скрывая брови и затылок. У него был длинный и острый нос, под которым чернела широкая полоска усов. Я то и дело поправлял его шапку. Я ее поднимал, но она сползала ему на глаза, я опять поднимал, а она снова сползала. Потом я сообразил, что это из-за формы его головы.

Мы спустились к реке. Раздевшись, Хачик остался в белых кальсонах.

— Ух, хорошо! — сказал он и, довольный, шлепая ладонями по волосатой груди, вошел в воду. Его кальсоны наполнились воздухом и, вздувшись, поднялись над поверхностью воды. Хачик упал на грудь, сильно ударил по воде своей костлявой рукой. «Шлеп!» — звонкий, сухой звук поднялся к берегу и отдался эхом у поворота реки. Я затаил дыхание. Вот это стиль! Потом он протянул руку и снова — «шлеп!». Когда он немного продвинулся вперед, его кальсоны взмыли над рекой белым парусом, а голова погрузилась в воду. Он ее слегка приподнял, но она погрузилась снова. Над рекой виднелись только белые кальсоны Хачика. Я почуял недоброе и прыгнул в воду. Когда я вытащил его на берег, в лице его не было ни кровинки. Он посмотрел на меня вытаращенными от ужаса глазами, а потом вдруг вспомнил… Он совсем забыл о «Черном море»…

Над рекой потянуло вечерней прохладой. Хачик дрожал от холода и своими большими глазами смотрел на меня.

И изменились мои представления о беженцах вообще и о наших — тоже.

Мне стало очень жаль Хачика, я полюбил его еще сильнее.

— Никто не видел? — спросил он.

— Не бойся, — успокоил я его, — никто не узнает.

Когда мы оказались на обрывистом берегу, он сказал подавленно:

— Честное слово, Арташ джан, из Турции я бежал морем.

— Морем? — переспросил я.

— Честное слово… — бежал, — грустно сказал он.

— Знаю, — ответил я, — моя мать тоже была среди вас.

— Бежали… — вздохнул он. — Много мучений мы вынесли по пути.

Мне опять стало жалко Хачика, и я еще больше полюбил его — какой-то грустной любовью.

Мы сидели и долго смотрели на реку. На том берегу какая-то курдянка мыла ковер. В темноте поблескивали монеты на ее груди. Зажглись огоньки в прибрежных домах.

— Хотелось, чтоб в нашем горе было что-то красивое, — бормотал Хачик.

Мы снова обнялись с маленьким, худющим Хачиком, и снова голова его оказалась у меня под мышкой.

Было тихо, солнечно, хорошо. Но нам это приелось. Не верилось, что может случиться что-то интересное, ведь все знаменательные события уже произошли до моего рождения: Парижская коммуна, Каракозов, свержения с тронов… И с сегодняшнего дня навечно установились однообразие, тишина и солнце. Вот, скажем, был бы сейчас здесь мальчишка Пугачев, он бы, наверное, кликнул свой клич и спрыгнул с нашей стены… Я постарался вложить в свой крик гул разъяренных, оборванных, многоязычных человеческих масс, дыхание степей.

Было тихо, солнечно, хорошо.

Но внезапно в жизнь реки ворвались три значительных события. Первое заключалось в том, что я перенес через реку Абрама.

Абрам был хромой и носатый парень. Из-за хромоты он ходил наклонясь вперед. У него было много недостатков, и все, кому не лень, обижали его. Он к этому привык, и трудно было представить, чтобы что-то могло вывести его из себя.

— Зачем ты им позволяешь? — спросил я.

— А как не позволить? — удивился он.

— Покажи свою гордость.

— Изобьют…

— Пускай.

— Совсем проходу не дадут, хуже будет.

— Пускай будет хуже, а ты им не давайся… Побьют, а ты держись с достоинством. Это главное… Не убьют же… Ты ведь можешь кричать… Смейся, кричи!

— Да я едва на ногах держусь…

— И в лежачем положении держись гордо и не позволяй… Главное — не сдаваться. Даже если останешься с одним глазом и рукой, все равно не позволяй унижать себя.

Мои слова были для него такими далекими…

— Хочешь переплыть на тот берег? — сделал я ему деловое предложение.

— Это я-то? — Абрам решил, что я шучу.

— Мы вдвоем. Пусть смотрят и лопаются от зависти… Не бойся, только крепче держись за мою шею.

Абрам колебался, но идея была слишком соблазнительной.

Мы спустились к реке, вошли в воду.

Я отплыл от берега. Абрам крепко вцепился в мои плечи, я ощущал на затылке его горячее дыхание.

— Вернемся, не надо… Подожди, умоляю, не надо… — твердил он в ужасе.

Чем ближе мы подплывали к другому берегу, тем крепче он прижимался ко мне. Люди высыпали на балконы, мальчишки что-то нам орали. И вдруг Абрам крикнул:

— Аойээ! Гэ!.. Айоээ!

Я посмотрел на него и очень удивился. Взгляд Абрама был странно напряжен, в глазах его отражалась работа мысли и какое-то страстное, невыразимое желание. Он поднял голову, и его большой нос скрыл от меня полреки. Он кричал каким-то незнакомым мне голосом, в этом крике словно бы воплотились его мечты и несбывшиеся желания… На миг мне почудилось, что его мечты сбылись, он горд, счастлив, мы сейчас выйдем на берег, и он зашагает двумя здоровыми ногами — совсем другой человек. И я тоже воодушевленно крикнул:

— Аойээ! Гэ!.. Айоээ!

И я понял, что многое могу сделать. Что от меня зависит судьба человека. Если бы я всегда мог переносить его на ту сторону, повсюду, через любую реку, то он, наверное, действительно перестал бы хромать и нос бы у него уменьшился, и сам бы он изменился, и расцвела бы его гордость… Я почувствовал, что я не просто мальчик, «юноша», как любил говорить наш учитель географии, но в моих силах совершить кое-что, и для другого моя жизнь что-то значит, и все люди связаны друг с другом…

Мы вышли на берег, я глянул в чистое небо, а Абрам на свою ногу, и мы сели на прибрежные валуны. Вода стекала с наших уставших тел, Абрам о чем-то размышлял, и взгляд у него был удивленный…

Вторым интересным событием было появление в нашем городе испанских детей — детей сражающихся республиканцев. Поместили их в большом сером доме нижнего квартала, там, где река вытекает из нашего города и перестает быть нашей. Здание ожило, и сразу возросла дистанция, на которую мы плавали. Мы прыгали в воду с наших стен и по течению добирались до серого здания. Кое-кто не выдерживал и на полпути выходил из реки, а до конца доплывали почти всегда двое — я и Ерванд.

— Аойээ! Испания! — кричали мы.

Испанцы вскидывали сжатые в кулак руки, что означало «Рот фронт». А потом и они стали кричать «аойээ!». И стали приходить к нам на реку. Мы подружились.