Агаси Айвазян - Треугольник

Хосровадухт уверенно заглянула ему в глаза, и Одинокий Мовсес раскрылся, его глаза стали чище, они стали безбрежными и беспредметными, как небо.

Торг произнес два слова, но Мовсес уже знал Хосровадухт.

«Надо умерять зло… Зло расшатывает человеческую натуру… Трдата разрушило зло».

«Если он произнес «зло», то сейчас произнесет и «добро», — подумала Хосровадухт. И облик Одинокого расплылся в ее глазах, как слизь…

«Кто разгневался — боги или природа?» — спросила Хосровадухт.

Одинокий Мовсес безучастно смотрел на царевну.

«Есть у тебя лекарство? Чего ты хочешь?» — Хосровадухт требовала ответа.

«Трдат должен уповать на добро».

Едва только Одинокий повел свою речь, как Хосровадухт улыбнулась про себя. Эта улыбка была ее внутренним ответом Одинокому, и смысл его состоял в том, что его глаза не могут не быть добрыми, как больной не может не быть больным.

«Трдат должен изгнать зло из своего тела… Он должен освободить Григора из ямы Хорвирапа… Трдат должен отпустить единомышленников Гаянэ [34] Гаянэ — сподвижница Рипсимэ. , тех, кто еще остался в живых…»

«Ты тоже заодно с ними?» — задавая вопрос, Хосровадухт уже догадалась, кто такой Одинокий.

«Нет, — сказал Мовсес, — я их не знаю. Я знаю силу добра».

Хосровадухт подумала: «Но он сам, Одинокий… Все его лицо и тело… Ведь в нем накопилось другое: любовь и бессилие. Это противно, так же отвратительно, как сборный образ этого добра».

Хосровадухт вышла из пещеры и, не дожидаясь, пока подведут и успокоят скакуна, рывком вскочила на него и пришпорила… Она возвращалась в Вагаршапат, и ей хотелось задать сразу много вопросов. Но кому?.. Если бы она могла громко прокричать их. Громогласный вопрос как будто сам по себе превращался в ответ. Но говорить она не могла — рядом были телохранители. Если б она вдруг посмотрела на них размягченным взглядом Одинокого Мовсеса, они бы тут же насладились телом царевны.

Она вспомнила Одинокого и заговорила про себя: «Умерять нужно и любовь… Большая любовь размывает сущность человека, разрушает его структуру. Одинокого Мовсеса погубила любовь».

Хосровадухт искоса взглянула на телохранителей — хитроумного гугаркца и могучего ширакца, и они сразу же отвели от госпожи откровенные взгляды, скрыв их под оболочкой пристойности.

Исторические памятники сообщают нам, что Хосровадухт тем не менее уговорила брата принять христианство и освободить Григория Просветителя. Иного выхода не было — это был дипломатический шаг перед лицом болезни. Но удивительно, что Трдат, последовав совету сестры, выздоровел. На его теле остался лишь один изъян, это было, как сообщает предание, свиное ухо — память о жестокости.

В желто-оранжевом покое плоть людская исходила паром. Владения четырнадцати монастырей, четырнадцать деревень, и все это вместе — земля, именуемая Арменией, словно раздалась, распахнулась, расширилась, казалось, гора от горы отстоит дальше обычного, увеличилось расстояние от храма к храму, и размах рук стал шире, и ноги ступали уверенно… Свобода дышала в Армении: она жила, она любила, она думала, она уставала…

Всего только два дня, как были свободны эти монастыри и деревни армянской земли. Всего только два дня, как отсюда вышвырнули, изгнали персов…

Монахи выжимали вино, обрабатывали землю; скинули свои рясы и клобуки, рассыпали волосы по плечам… Юные девушки увидели, что монахи костлявы, волосаты, мускулисты… Почувствовали они, что от одного монастыря до другого доносится запах пота… Монахи ложились отдыхать на солнцепеке, под стенами храма, на его крыше…

Желтый покой под солнцем был теплым, как свежевыпеченный лаваш, на закате желтое бледнело — от тоски по страху, от нехватки крови…

Воздух был пропитан сладкой, вязкой жарой; жаром дышали шелковицы и инжир, кусты и травы, припавшие к земле… Запах солнечной страсти перемешивался с запахами растений, земли и даже с запахами цвета… Все страстно дышало… Одинаковые запахи находили друг друга и, сливаясь, становились более сложными, потом они находили запахи противоположные себе, атаковали их, боролись с ними, потом, неизвестно почему, влюблялись в эту их противоположность и, покоряя их, сливали с собой… и соединялись зависть маты и скрытая горечь крапивы, кисловатость трав и сладость меда… Время от времени гадюки добавляли в эту всеобщность капельку яда, придавая сладости какую-то кричащую прелесть, доводя землю до безумия, пробуждая загадочную тоску по всему сущему.

Шелковица сыпала на землю свои ягоды, виноград свои листья, с инжира стекал на землю густой сок, все это смешивалось, и земля притягивала все это из глубины, а сама чувствовала давление снизу: из глубоких недр золото и медь, железо и соль стремили вверх свои желания, изнемогали от жажды самовыявления, тянулись вверх, впитывались в корни растений и сливались с этой всеобъемлющей страстью…

Глухой Саак погладил свое тело; его руки от ног поднялись к животу, потом к груди… И он почувствовал свой запах, и какая-то давняя тоска вернулась к нему — его запах смешался с окружающим…

Лицо Глухого Саака улыбалось уже два дня: все мышцы его лица расслабились, и лицо приняло естественное выражение. Саак прислонил спину к прохладному хачкару в монастыре, давая отдых своему уставшему от жары телу… Когда над его головой возникли обеспокоенные лица Тадевоса и Егиа, глаза Глухого Саака все так же улыбались.

— Глухой, открой глаза! — закричал Тадевос.

— Взгляни на нас, брат Саак, — более мягко сказал Егиа.

— Открой глаза! — снова закричал Тадевос. — Мы хотим поговорить…

Глухой Саак слышал глазами, и звуки были бесполезны, когда закрыты были его глаза.

Тадевос ударил ногой по голой ступне Саака.

— Открой глаза, Глухой!.. — повторил он. — Ты отнял нас у бога, Глухой…

Егиа закатил глаза и перекрестился:

— Господи, прости грехи наши…

— Грех остается грехом. Глухой, мы большие грешники…

Саак полураскрытыми глазами посмотрел на Тадевоса, но лицо его тем не менее не опечалилось. Он отдыхал радостно, как человек, добравшийся до конца своего пути.

— Нету разных станов, есть только добро! — объявил Тадевос результат своих долгих умственных пережевываний. — Понимаешь, добро, добро! Ты нас обманул, Глухой… Мудро и вечно — лишь терпение. И в конце концов — спасительно… Ты перерубил бесконечные корни добра…

— Понимаешь? — сказал Егиа с желанием убедить, и чувствовалось, что он действительно хочет быть понятым.

— Деления не существует, — продолжил Тадевос. — В мире нет врагов… Враг — завтрашний друг. Враг — все тот же друг. Завтрашний армянин — перс, вчерашний перс — сегодняшний армянин… Ты всегда помнил про это разделение и погубил наши души.