Моника Хессе - Девушка в голубом пальто

– Я думал об этом. Наверное, следовало тебя предупредить. Прости.

Прости . Извинения – это единственное, что плохо удавалось Басу. И дело даже не в том, что он терпеть не мог извиняться. Скорее ему не нравилось прекращать сражение. Больше всего он любил спорить. Бас втягивал меня в глупые дебаты и заставлял страстно защищать позиции, которые на самом деле были мне безразличны.

– И что ты думаешь обо всем этом? – осведомляется Олли.

– Пока что размышляю. – Мне бы хотелось сказать ему больше, но я еще не сформулировала мысли.

– Понятно, – говорит он.

– Юдит и Мина очень храбрые.

– Ты бы тоже могла быть храброй. Просто подумай над этим. Приходи на следующую встречу.

Я отвожу взгляд.

– Ты пришел только для того, чтобы вернуть велосипед? Или хочешь зайти?

Олли скрещивает руки на груди. Интересно, он тоже чувствует смущение из-за того, что произошло вчера ночью?

– Хорошо, – к моему удивлению, соглашается он. – Я зайду, но только ненадолго. Сегодня моя очередь готовить обед. Я не могу оставить Виллема голодным.

Наверху он не снимает пальто до тех пор, пока я не предлагаю. Тогда он раздевается и вешает одежду в шкаф. На нем униформа архитектора: рубашка с закатанными рукавами, испачканная возле манжет. Папа оставил на столе записку. В ней говорится, что какие-то соседи пожалели его, так как мама в отъезде, и пригласили на обед. Грустно, я не знала, что дома никого нет. Тогда бы не пригласила Олли подняться.

– Чай? – предлагаю я и поспешно добавляю: – Он не настоящий.

– Нет, спасибо.

Я уже направлялась на кухню и теперь останавливаюсь посреди комнаты. Если он отказывается от чая, что же нам делать и о чем беседовать?

Олли расхаживает по квартире, рассматривая книги отца. Вытягивая шею, он читает названия, но не снимает ни одну из них с полок.

– У меня когда-то была вот эта. – Он указывает на собрание эссе. Это моя книга, которая случайно затесалась между папиными иностранными словарями. – Не знаю, куда она подевалась.

– Наверное, это и есть твоя книга. Ее дал мне Бас.

– Вероятно, чтобы произвести на тебя впечатление. Не думаю, что он ее читал.

– Я слышала, что немецкой армии несладко приходится под Сталинградом, – говорю я тихо, чтобы не услышали соседи. Я всячески стараюсь поддержать беседу. – Сказали по Би-би-си.

– Ты говоришь по-английски?

– Немного. Папа меня учит.

А потом мы снова умолкаем. Как странно, что из-за какого-то поцелуя Олли кажется незнакомцем.

– Олли… Насчет вчерашней ночи. – Он молчит. Неужели он не помнит, как мы целовались на потеху пьяным солдатам на улице? – Тогда, при солдатах… Ну, то, что мы делали… Когда мы…

– Когда нам повезло, – быстро вставляет он. – Повезло, что мы так быстро сообразили на ходу.

– Ты хорошо справился с ситуацией. Лучше, чем я.

Он пожимает плечами.

– Эта сноровка приобретается с опытом.

– А ты устаешь, когда приходится притворяться и актерствовать? – спрашиваю я.

– Нет. Ведь благодаря этому я остаюсь жив.

Я чувствую облегчение от того, что он так небрежно отмахнулся от инцидента с поцелуем. Но в то же время это вызывает у меня досаду. Получается, я как бы придаю слишком большое значение этому поцелую. А на самом деле он ничего не значит.

– Мина помогла тебе с Мириам? – спрашивает Олли, меняя тему, как джентльмен.

– Мне нужно найти мальчика по имени Тобиас. Его отец – дантист. Завтра я собираюсь обойти практикующих дантистов. – Олли молча кивает. – У меня такое чувство, что нужно успеть, пока не зазвонил будильник. Но я даже не знаю, на какое время он поставлен. Как только я до чего-нибудь докапываюсь, возникает новая проблема. Мне кажется, я участвую в скачках.

– У всех нас так, – говорит Олли. – Для нашей маленькой группы, для всего Сопротивления эта война – скачки. Скачки, от исхода которых зависит, сколько людей нам удастся спасти. И мы должны успеть, прежде чем их не схватят нацисты.

– Если Мириам попадет в Холландше Шоубург, ей оттуда не выбраться. Я это знаю. Там пахнет… – Я не могу подыскать правильное слово.

– Как?

– Не важно.

Олли останавливается перед семейной фотографией, которая засунута за стекло одной из книжных полок. На ней мы втроем на каникулах, за городом. Мы с мамой справа и слева от папы, и обе положили руку ему на плечо. На фотографии не видно, как сильно обгорел мой нос на солнце. Но я хорошо помню тот день. Нос горел, и кожа потом шелушилась несколько дней.

– Это платье как будто мне знакомо, – замечает Олли, указывая на фотографию. – Почему же мне запомнилось это платье?

Это платье из полосатой бумажной материи, с пуговками у воротника. Я чувствую, мое лицо заливается краской. Мне известно, почему он помнит это платье. Но я предпочитаю солгать:

– Не знаю. – Олли берет фотографию, чтобы получше рассмотреть. При этом у него на лбу появляется маленькая морщинка, знакомая до слез. – Ты похож на него, – вырывается у меня. – Похож на Баса.

Он чуть заметно морщится, прежде чем ответить.

– На самом деле нет.

– При таком освещении похож, – настаиваю я. – При свете в моей квартире ты похож на него.

– Может быть, нашим семьям следует поменяться квартирами. Родители, вероятно, заплатили бы много денег за это освещение. – В его голосе слышится печаль. – Они так скучают по нему. Все мы скучаем. Вот почему… – Он обрывает фразу.

– Что?

Он вздыхает.

– Когда я пришел сюда в тот вечер, то надеялся, что уговорю тебя вступить в Сопротивление. А еще мне нужно было убедиться, что ты не работаешь на НСД и Юдит не угрожает опасность. Мне было грустно: Юдит передала твои слова о Басе. Я подумал, что тебе в самом деле тяжело.

– Тяжело, – повторяю я, испытывая облегчение от слов Олли. Хорошо, что не я одна втайне размышляю об этом.

– Но скучать по нему – это нормально, – продолжает Олли. – Мы с Пией все время говорим о нем, о его несносных шуточках, о его смехе. А еще о том, кем бы он стал.

В квартире вдруг становится очень тихо. Я ловлю каждое слово Олли.

– А кем бы он стал? – шепотом спрашиваю я.

– Адвокатом. И политиком городского уровня. У него был бы офис, где он мог бы встречаться со всеми своими избирателями. Он бы спонсировал балы. Он бы любил свою семью. – Глаза Олли увлажняются. У меня перехватывает дыхание. Нам было бы легче, если бы мы могли горевать вместе.

– Это платье из тех времен, – шепчу я. – Вот почему ты его помнишь. Оно было на мне в тот день.

Тот день . Больше мне ничего не нужно говорить. Олли прижимает руку к сердцу, как будто я нанесла удар. Это платье было на мне в тот день, когда мы узнали о Басе. Пия пришла ко мне, чтобы рассказать. Я побежала к Ван де Кампам, и фру Ван де Камп сильно ударила меня по лицу. Олли тогда замер в центре гостиной. Как будто мир рухнет, если он шевельнется. Я пошла домой. Слезы текли по моим щекам много часов, а мама гладила меня по спине. А когда я перестала плакать, внутри словно все высохло. Тогда я плакала в последний раз.