Моника Хессе - Девушка в голубом пальто

– О, я забыл, – говорит Олли.

– Я приготовлю чай, – предлагаю я. – Тебе не обязательно пить, если не хочешь.

Олли следует за мной на кухню. Он стоит у меня за спиной, и я чувствую: парень следит за каждым моим движением. Мои руки трясутся, когда я беру чайник, и Олли помогает поставить его на горелку.

– Холландше Шоубург, – шепчет он наконец.

– Что?

– Он пахнет смертью. – Таким образом Олли заканчивает фразу, которую я начала. – Вот чем там пахнет. Смертью и страхом.

Страх. Это верно. Да, это именно тот запах, который я не могла определить в театре. Так пахнет моя прекрасная поруганная страна.

Вспоминая бумажный носовой платок с моими слезами, я щадила себя. Я плакала после того, как Бас сказал мне, что вступил в армию.

Мне не нравится вспоминать, что это были слезы гордости.

Нидерланды пытались оставаться нейтральными. Мы хотели быть как Швеция. Хотели, чтобы нас оставили в покое. Гитлер сказал, что оставит нас в покое. Он говорил так до того дня, как оккупировал нашу страну.

Именно я заявила, что вступление в армию было бы символическим жестом против нацистов.

Именно я твердила, что нельзя позволять немцам делать все, что им хочется, и оккупировать одну страну за другой.

Именно я сопровождала Баса в офис военно-морского флота и наблюдала, как он записывается в армию. Офицер все время спрашивал, уверен ли он. Ведь в армию берут только с восемнадцати лет. В армию не принимают добровольцев, не достигших этого возраста. Офицер предлагал Басу отправиться домой и подождать год. На случай, если он передумает.

Именно я сказала офицеру, что Бас хочет вступить в военно-морской флот. Ему необходимо поскорее проявить храбрость. Я уговорила этого офицера записать Баса.

Бас не вступил бы в армию, если бы не думал, что это принесет мне радость.

И это действительно принесло мне радость. А потом – горе.

Тогда я считала, что очень много знаю. Я полагала, что весь мир черно-белый. Гитлер плохой – следовательно, мы должны смело встретить его. Нацисты аморальны, и поэтому они в конечном счете проиграют. Если бы я хорошенько подумала, то поняла бы: у нашей крошечной страны нет абсолютно никакой надежды защитить себя. Ведь даже такие страны, которые больше – например, Польша, – уже пали. А когда Гитлер сказал в своем обращении по радио, что не планирует оккупировать нашу страну и нам нечего бояться, мне бы следовало догадаться. Ведь на самом деле это означало, что его солдаты уже укладывают парашюты и нам очень даже есть чего бояться. Вступление в армию не было символическим жестом. Это было бесплодной затеей.

Вот почему я не говорила с Олли более двух лет. Вот почему Бас приходит в моих снах и сердится из-за того, что я не прочитала его письмо. И вот как я узнала, что быть храбрым иногда очень опасно. Храбрость нужно расходовать экономно. Я одержима желанием найти Мириам во имя справедливости. Загубив одну жизнь, я должна спасти другую.

Это я виновата в смерти Баса. Бас сделал глупость, полюбив меня. Он погиб из-за меня. Это моя вина.

Пятьдесят два часа. Я узнала об исчезновении Мириам Родвелдт пятьдесят два часа назад. Две бессонных ночи. Три столкновения с немецкими солдатами. Один спасенный младенец. Одна пропавшая девушка, которая так и не нашлась. Я не видела фру Янссен с тех пор, как согласилась помочь. Как только Олли уходит, я еду к ней на велосипеде в сумерках, незадолго до комендантского часа. Мне нужно рассказать все, что произошло. Она сразу же усаживает меня за кухонный стол и угощает настоящим кофе и маленькими круассанами. Когда я надкусываю один, рот наполняется миндальной пастой. Это мои любимые. Фру Янссен запомнила это с прошлого раза и поджидала меня с этим лакомством.

– Я размышляла еще о некоторых вещах, – говорит она после того, как я делюсь с ней новостями. – Насчет Мириам. Вряд ли они могут помочь, но я все время об этом думаю. – Она достает лист бумаги и прищуривается. – Номер один. Вы сказали, что было бы опасно идти к соседям. Но Мириам однажды упомянула имя одного славного человека, который занимается ремонтом в ее здании. Может быть, вы могли бы с ним побеседовать? Номер два. Она очень любила кино и знала всех звезд. Кинотеатры еще открыты? Вы могли бы поспрашивать. Может быть, кто-нибудь ее там видел. Номер три. Ханнеке, она была спокойной девочкой. Не любила говорить о семье: это слишком ее расстраивало. Но она не боялась спрашивать о моей семье. Даже о Яне. Некоторые боятся спрашивать о нем, но Мириам задавала много вопросов. Я заходила к ней с чашкой чая, и мы все говорили и говорили до позднего часа. А еще она была вежливая. Терпеть не могла свеклу, но ела без единой жалобы. Она вообще никогда не жаловалась.

Фру Янссен смотрит на меня:

– Мне продолжать?

– Нет. Хотя то, что вы сказали, очень поможет.

Сегодня столько всего случилось: спрятанная камера, и Олли, и ужасное красное мерцание голой сцены в театре. У меня почти не было времени, чтобы разобраться в своих чувствах. И когда я вспоминаю об этом сейчас, мне становится стыдно.

Потому что когда я обещала фру Янссен найти Мириам, все было иначе. Пропавшая девочка – загадка. Способ навести порядок в своем уголке мира и отомстить нацистской системе. Пропавшая девушка, словно пропавшая пачка сигарет. Казалось, я смогу таким образом вновь обрести ту личность, которой была прежде. Но в том ужасном театре, а теперь на кухне фру Янссен… Она рассказывает, как Мириам без единой жалобы ела свеклу – и я наконец-то представляю себе просто напуганную девочку. Одну из многих.

– Мне сжечь эту бумагу? – спрашивает фру Янссен, указывая на записи.

Я колеблюсь, затем киваю:

– Да, вероятно.

– Хорошо.

Она ищет спички возле плиты, но не видит их, хотя они совсем рядом.

– Фру Янссен, где ваши очки?

Ее пальцы взлетают к носу. На переносице еще обозначены две глубокие отметины.

– О, я уронила их. Они за шкафчиком.

– Когда?

– В то утро. После того как вы ушли.

– Это было пару дней назад.

– Я в основном знаю, что где находится в этом доме.

Мне становится дурно при мысли о том, как она, полуслепая, ковыляет с палочкой по дому, натыкаясь на мебель. Да еще запасает миндальные круассаны на случай моего прихода! Ей так хочется, чтобы кто-нибудь задавал вопросы о ее сыне! Она теперь очень одинока.

Я стряхиваю крошки с пальцев.

– Отведите меня к шкафчику. Я достану очки.

Она ведет меня в спальню, приговаривая:

– Я привыкаю жить одна. Мальчики или Хендрик помогли бы мне с очками. А потом Мириам… Она бы тоже помогла. Всегда кто-то был рядом. Знаете, ведь я когда-то была девушкой, мечтающей о карьере, – как вы. Сорок лет назад, когда большинство женщин еще не работало, я встретила Хендрика. Он нанял меня продавщицей в магазин. Я считала себя такой независимой! Но потом моя жизнь изменилась. Я привыкла заботиться о других, и теперь мне не хочется быть одной. Никогда бы не подумала.