Сергей Дигурко - Статист

— Интересно! Почему такая у тебя философия? — облокотился на локоть Кирилл.

— Был у меня друг в детстве, Вовка Жигалов — классный парень, — продолжал Иван. — Дружили мы с ним. Приехал я как — то в родной город и узнал, что погиб Володька. Пошел на кладбище. Святое место было, а теперь — монолитные высотки, клубы, бары…

Только мы, так по-скотски… так безжалостно, — прошептал я и, развернувшись, побрел к трамвайной остановке.

В том городе я институт заканчивал. Потом уехал работать в Сибирь по распределению. Гнул там свою линию. Чтобы все по совести было, по чести. Как — то на планерке услышал в свой адрес от начальника цеха: «Добреньким хочешь быть, Рябов, справедливым. Не получится, понял? Так жили, и жить будем. Есть государственный заказ, план, в конце концов, вот и выполняй его будь любезен. А какими путями, чего это тебе стоит, НИКОГО не волнует. Понял? НИКОГО!»

— Нет, не понял! — ответил я. Не хватает запасных частей, не хватает комплектующих, требуйте от Директора завода, стучите у него в кабинете кулаками, ногами, пусть рассылает толкачей по стране, а я не буду снимать с изделий стоящих на подъездных путях запасные части и команды такие бригадирам отдавать более не намерен.

Зверьков Леонид Иннокентьевич внешне удивительно похожий на Прошку Громова из «Угрюм — реки» поднялся из кресла, навис над столом и под молчаливые взгляды мастеров цеха указал мне на дверь: «Вон отсюда. Пошел вон…».

Я взял стул, подержал на весу… и… бросил на пол.

— Пошел ты сам….

Чего добился? А ничего… хорошего. Перевели в ночную смену на пол — года. Стал лунатиком.

Привык. Обеды под луной — романтика. Одно плохо, отвык от солнечного света. И Дюймовочки все разбежались, пока гнал план, по плану ночами. Гнал, гнал и споткнулся об аккумуляторный ящик.

Сонные работяги с похмелья забыли прикрутить на шестидесяти четырех крепежных болтах тридцать три гайки, а возможно, тридцать шесть, впрочем, какое это имеет значение когда ящик с тяжеленными свинцовыми батареями на полном ходу поезда рухнул на рельсы…

Авария,… крах мечтам о светлом будущем человечества…

Два года в колонии общего режима — школа жизни, будь она неладна.

Сломан нос, выбиты зубы, бензопилой отсечен мизинец правой руки, но все хорошо, что хорошо, и вовремя кончается.

В музыкальной самодеятельности исправительного трудового учреждения с ограниченной свободой передвижения, участия не принимал я.

Еще в детстве всякую охоту стучать по клавишам фортепиано отбила линейкой училка музыкальной школы Таисия Гавриловна — царство ей небесное.

А вот тяга к живописи проявилась нежданно — негаданно, и, проявившись, удивила многих своим результатом — самобытными картинами, пейзажами, портретами в стиле а — ля Крамской. Удивила и меня, но не смутила.

Хмыкал от удовольствия в усы, нанося кистью мазки на холст: «Надо же, получается! И хорошо, получается».

— Хорошо? Не то слово. Цены тебе нет, — довольно кивал начальник колонии. — На воле не пропадешь Иван. Это я тебе говорю!

Воля встретила меня сырой промозглой погодой.

В кармане стеганой фуфайки волчий билет о запрете занимать руководящие должности в течение пяти лет, в груди — натужный кашель, на ногах яловые сапоги, в душе — неопределенность. Как быть? Куда податься?

Подался сначала в море отсекать тесаком хвосты да головы треске, потом, поняв, что самая плохая суша лучше зыбкой палубы с чешуей, мыл золотишко в тайге у старателей и везде рисовал, что созерцал то и рисовал в блокноте, на оборотных сторонах геодезических карт. Рисовал карандашом, а зачастую и мелом на досках, бочках от селедки, щитах сборных бараков.

Рисовал мужчин, животных, природу. Рисовал женщин….

Женские портреты удавались.

Нет, я не обожествлял нынешних женщин по двум причинам.

Первая — не рисковал сопоставлять с ангелами.

Потому, что при нашей жизни ангелом быть невозможно.

Женщины, которые производят впечатления ангелочков, на поверку, как правило, оказываются первосортными стервозами.

Вторая — повидал, пострадал за матку, за правду.

На прииске у нас в бригаде старателей поварихами работали две особи. Одну звали — Лукрецией. Другую — Настасьей. Числились поварихами. Обслуживали бригадира Ваньку Завгороднего, Ивана Лукича … мужичка с виду невзрачного, кривоногого, рябого.

Женками он их величал. Как крикнет: «Лу… На…», бегут на перегонки, подоткнув подолы холщевых юбок, — опоздать к раздаче нельзя. Пара тумаков обеспечена, будь уверен. Не заржавеет за Лукичом. По тайге каждый божий день эхо так и гуляло: «Лу… На…. Лу — на, Лу-на».

Повадилась однако, сначала Лу, а затем, и На, ко мне в гости.

— Нарисуй, да нарисуй, портрет, Иван.

Я отнекивался, отшучивался: «Нет времени… муза не посещает».

Но вы же знаете этих женщин — уломали. Медку принесли, грибочков… борщеца сварили,…. бутылку водки на стол водрузили, несмотря на сухой закон. Я как раз кормил паука в углу барака, бросая в паутину кусочки пищи.

Взял в руки бутылку: «Водка — „Батальная“».

Состав: вода исправленная, спирт этиловый ректификованный «Люкс», сахар, настой отрубей ржаных

. — Млин… Батальная, болтальная…. Уболтали подруги, уселись на скамье рядышком, в руках ароматные кедровые ветки с шишками, загадочные улыбки на лицах.

Лу, приспустила с правого плеча платье, На, с левого.

Распушили волосы: «Рисуй».

Я, прищурившись, делал наброски.

Чем дальше текло время сеанса, тем больше оголялись прелести таежных красавиц; сначала литые плечи, затем показались две удивительно симметричные, высокие груди… пергаментные вулканчики сосков.

Заметно вспотев, то и дело, отмахиваясь от назойливой мошки, я, думая, какие на ощупь груди у Лу, и На, — атласные или бархатные, хотел было завершить работу, как в барак влетел Завгородний.

— Приплыли, — подумал я. — Баталии не избежать.

Замелькали, зашуршали страницами неполных сорок томов моей жизни…

— Оглохли? Зову, зову… Кьёкенмёддинги*, мать вашу на кочан… — так и застыл на полуслове с разинутым ртом Лукич, смотря на картину, боковым зрением видя, как женки судорожными движениями упаковывают свои прелести вовнутрь одежд.

Не зря я остерегался.

Упек меня бригадир на неделю в яму на хлеб да на воду.

Лу и На, обвинив мимоходом меня во всех тяжких отработали свою провинность по штатной программе.

Отработал и я, получив полный расчет в конторе управления за нарушение трудовой дисциплины.

Кустики, топи, овраги, кочки; и опять кустики; сквозь всю эту паутину ветвей, полутеней и закатов вьется извилистая тропинка.

Шел я размышлял: «Как в душе горестно, безропотно. Мирюсь с невзгодой в тихий, осенний, погожий вечер. Леса из сиреневой дымки видятся поднебесными и благодатный покой, разливается по уставшему телу. Деревеньки смотрят, моргая огнями — полными рос глазами, негромко ведут беседу задушевными песнями, звуками кукушек, страх отступает вдруг, улыбаясь безобидно шепча эхом: „Меня нет, и не было, … нет и не…“».