Сергей Дигурко - Статист

— Угощайтесь молодцы.

— Что — то аппетита нет отец, — попытался отказаться Свирин.

— А для поднятия аппетита у нас вот что есть! Домашнее вино — сливовка.

Выпив немного и закусив, старичок спросил: «Что такие грустные ребятки?».

— Обстоятельства… ощущения притупились, — ответил Поздняков.

— Да… обстоятельства… ощущения, — подхватил сосед.

— Вот помню, один раз, давно это было. Не могу вспомнить, что произошло вчера. Не могу вспомнить, и все….

Задумался…

Ах, да… думаю, очередная не заслуженная взбучка от начальства. Какой же он все-таки хам, самовлюбленный, циничный хам — мерзость.

Слюна брызжет изо рта, поток мата, узкий лоб… брр…

А позже домой пришел, а там междусобойчик привычный. Слово за слово. Где ты была вчера, а ты, почему пришел домой под «мухой»?

Думаю — стоп… а почему я не чувствую неприязни к начальнику сейчас, утром? И разборка домашняя отодвинулась куда — то на задворки памяти…

Странное ощущение, скажу вам ребята, странное. Вернее будет сказать, нет вообще никаких ощущений, прострация.

Вставать не хочется с постели. Врачи говорят, что резко вскакивать после пробуждения вредно. Надо полежать, потянуться, поставить грань между сном и бытием, хм, грань…

А как же в армии? Подъем — 45 секунд, упал, отжался… Какая там грань, обрыв!

Потянулся… не чувствую тела, мышцы словно ватные, даже привычного хруста в больных суставах нет. Цветы в вазе,… что это на них? Кажется пыль? Апчхи… Обычно после чихания мурашки по всему телу ан, нет,… сегодня не мой день? Ладно, сам себе говорю, пора в ванную…

Лицо, как лицо, морщины на лбу синяки под глазами. А кто собой доволен после ночи?

И дым от сигарет любимых не такой ароматный, как обычно. Может бросить курить в сто пятый раз?

Да, ощущения где — то, как — то, потеряны…

К чему бы это? Может я уже в другой жизни?

Ага, вот календарь.

Какое сегодня число, соображаю. 28 мая, День пограничника, все верно… я еще здесь…

Но, такое уже было со мной, случалось.

В погреб за солеными грибами пришлось опуститься а, поднимаясь и держа обеими руками объемную миску, захлопнувшуюся дверку головой надо было поднимать.

А ее кто — то закрыл на засов снаружи, может и не специально но, такой страх охватил!

Кричать, стучать, рыдать…

А меня не слышат, или делают вид, что не слышат, не открывают дверь долго, нестерпимо долго…

Камера — одиночка, хорошо хоть припасов съедобных было вдоволь…

А потом это ощущение страха постепенно стихает, наступает потеря ощущения времени, ощущения себя. И думаешь уже в полузабытье: а на что тебе, та воля? Здесь сам себе хозяин, мирок тесный, но свой, проверенный.

А там, на воле опять привыкать к ее законам, к навязчивым нравам.

Биться лбом о непробиваемую стену лжи, ханжества, измен, противоречий и обстоятельств.

Привяжутся обстоятельства не отвязаться от них ни за что, никогда.

В детстве старшие мальчишки, играя, загнали меня на стройке в длинную трубу. Ни туда, ни сюда. Нет выхода. А они орут, дразнятся.

Подползешь, истирая в кровь коленки к одному концу трубы, — гонят обратно. Перевернешься, кое-как в замкнутом пространстве, ползешь к другому краю, царапая коленки и локти, а они и там тебя — ату.

Сердце прыгает в груди, пот по грязному лицу струится, а сделать ничего не можешь, увы…

А когда все же выпустили, сжалились, бежал в слезах домой, с ярлыком — «Трусло», «Трусло», приклеенным на долгие годы, словно собака, которой банку к хвосту привязали консервную, а она сзади стучит, стучит…

Так тело и душа, болтаются где-то между ощущениями и обстоятельствами, а что поделаешь? Обстоятельства!

А еще вот что скажу…

В люке коллектора теплотрассы долгие годы жил бомж, Гена. Вернее, бомжем его назвать можно было с большой натяжкой.

У него был дом, вполне приличный надо сказать дом. Но, Гена жил в люке. И летом и зимой жильцы дома просыпались под его бурчание, доносившееся из глубин люка: «Доброе утро страна». Потом голова поднималась из тьмы на поверхность, раздавалось бульканье, Гена пил портвейн «Три семерки».

Изредка, оглядывая проходивших мимо людей, голова изрекала: «Копошитесь, словно мураши, броуновское движение, проникновение душ, откровение тел».

Кричал: «Эй, тетка… ты по что нагрузила полную авоську лука?

Надорвешься, грыжу заработаешь, кому тогда нужна больная будешь?

А ты очкарик, что взглядом раздеваешь девчонку? Она ж еще малолетка.

У самого жена дома у плиты потом обливается ждет его к обеду, а он тут гляди … Давай, давай топай отсюда, а то я сейчас участкового позову».

Интересно было наблюдать за Геной. Участковый к нему бывало, подойдет:

— Что шумишь, Гена?

Тот ему в ответ:

— Это ты участковый. Да, вот понимаешь, люди хотят объять необъятное, не правильно живут, однако. Помаленьку надо, по крупинкам, по глоточкам жизнь в один кулак собирать. А они все сразу… если авоську, то полную, если любовь, то искрометную, чтоб глаза на лоб, чтоб не вздохнуть, не ….

Так не бывает. Выстрадать надо, натоптать мозоли, седину нажить, а там глядишь, и отломится краюшка от буханки счастья.

Кстати, хочешь глотнуть? — хрипел осипшим голосом Гена, протягивая участковому бутылку с портвейном.

— Я же на службе Гена. Хотя, давай… вчера славно посидели, чайник теперь раскалывается, — оглядываясь по сторонам, шептал участковый, делая несколько жадных глотков из горлышка.

— Полегчало? — спрашивал Гена, видя, как на лбу милиционера выступили капельки пота.

— Если б знал, затормозил бы грамм на сто раньше вчера, — вытирая лоб платком, отвечал участковый и, закурив, продолжал.

— Спасибо Гена, уважил… должник я твой теперь, но ты же знаешь, за мной не заржавеет, жди, к вечеру рассчитаюсь. А сейчас я поскакал, мне еще на комиссию по делам несовершеннолетних успеть надо. Бывай, не шуми тут очень…

— И что же было дальше? — спросил попутчика Свирин.

— Дальше было вот что.

В один из январских дней жильцы домов почувствовали сильный запах идущий из люка теплотрассы. Тлетворный запах разложения. Приехавшие по вызову милиционеры открыли крышку люка, и увидели на дне скрючившееся тело Геннадия. Вызвали «Скорую помощь», но врачи не смогли спуститься вниз, мешал запах. Пришлось вызывать пожарных. Те приехали на удивление быстро, пошевелили баграми бездыханное тело и, надев противогазы, спустились вниз. И вот вместе с клубами пара люк извергнул на поверхность тело мыслителя. Подъехал самосвал, четверо пожарных взяли Геннадия за руки и ноги, раскачав его на раз — два — три бросили в сторону опущенного кузова самосвала.

Тело, не долетев до кузова, плюхнулось в сугроб, одна из ног осталась в руках пожарного. Какие ощущения испытал в тот момент бедняга — пожарный? Он сорвал противогаз с головы, его душил кашель, потом открылась рвота. Жильцы дома знали, что у Геннадия на этой ноге был протез, а пожарный то нет…