Алексей Иванов - Хрестоматия Тотального диктанта от Быкова до Яхиной

Но вот никогда не забуду, как случайно застала их с Зинаидой на крыльце школы. Я тогда на школьное собрание к племяшу заместо сестры пришла. Выскочила покурить на минутку. Они стояли и никого не видели. Во всяком случае, он. У нее-то лицо было невозмутимым, как стенка. А он стоит – подбородок трясется, слезы в глазах – и всё повторяет тихим дрожащим голосом:

– Зина! Зина, ради бога!

Я еще тогда подумала – ишь ты! Выходит, когда ты меж двумя мужиками годами металась, это было в порядке вещей. А стоило ему меж двумя бабами застрять, так ты этакую непреклонную паву из себя корчишь!

Такие дела. А Петр Константинович – гэбэшник, генерал, муж Зинаиды – тот вскоре умер… Ну, ничего, не свихнулась она, слава богу, рук на себя не наложила.

Всё обошлось.

Соня вспомнила жгут черной косы надо лбом, голубоватую жилку на белом виске, бордовый костюм, ладно сидящий на прекрасной фигуре. – Девочки, читайте «Анну Каренину!».

Лет пятнадцать спустя Соня встретила Зинаиду Алексеевну. Та и в старости осталась статной, прямой, невозмутимой. Соню не узнала, прошла мимо, спокойно глядя перед собой. Слава богу, не свихнулась, рук на себя не наложила. Жизнь получилась длинная…

…Жизнь получилась длинная у всех, разве что цирковые куда-то испарились, рассеялись – кто спился и исчез, кто уехал, кто за решетку угодил.

Да вот и Коля, первая Сонина любовь, умница и гений, знаток татарского и армянского языков, после многих лет горестного пьянства попал в психушку, где и присмирел. «Четвертная – мать родная, полуштоф – отец родной. Научили водку пить, из Москвы пешком лупить…» Тут самое время добавить, что младший Колин брат, Лёша, ничем не примечательный нормальный паренек, в эпоху всеобщей пальбы и социальных преображений стал нормальным новым русским.

А Сонин старший брат, Лёня, вышел в отставку в наименьшем из чинов – капитаном, что ли. В нем была половина еврейской крови, и это помешало карьере. Не потому, что кто-то узнал (Лёня был записан русским – по отцу, и внешность самая что ни на есть лояльная), а потому, что пить он не мог. Питье же с начальством решало всё. К тому же львиную долю времен и Лёня трат ил на изучение языков – надо было читать в энтомологических справочниках и энциклопедиях определители бабочек. В отставке он выводил своих любимых капустниц между рамами окна. Порхающий такой снегопад в середине июля. Для человека непосвященного – дикое зрелище.

Обитателей Тополева переулка выселили из домов в 1972 году. Всем предлагали квартиры в разных районах, вполне отдаленных. И куда денешься? Брали: всё ж отдельные квартиры, приличный метраж. С одним только жильцом получилось неладно: Сергей, великан, высоченный внук Пиковой Дамы, уперся и не поехал в Кузьминки. Не могу я в такой квартире жить, говорил, там потолки два сорок. Все разъехались, а он остался в опустелом Тополеве и ж и л там до самого сноса – один, в темноте – беспомощный и упрямый бунтарь.

После того как жильцов выселили, а дома еще не снесли, Соня водила однокурсников – показывать Тополев, будто выстроенный на заднем дворе киностудии для съемок какого-то фильма: целый взвод пустых домов в пустом переулке… То были странные экскурсии по опустелому детству.

Они заходили в брошенные дома и квартиры, где всё еще оставалось пригодным для жизни: обои, отопление, даже кое-какие вещи… Тополев казался враз опустошенным действием нейтронной бомбы. А однажды, когда Соня с друзьями стояли у окна, под которым Корзинкина когда-то собирала шампиньоны, а мальчишки играли в ножички, – по мостовой молча и увесисто прошагали в сопровождении рабочего из Уголка Дурова слон и верблюд, повергнув своим появлением в шок и восторг не местных Сониных друзей.

И «Анну Каренину» она прочитала, а как же, – потом. Потом уже не раз читала и перечитывала, особенно то место, помните: «То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желанье его жизни, заменившее ему все прежние желания; то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия, – это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в чем и чем.

– Анна! Анна! – говорил он дрожащим голосом. – Анна, ради Бога!..» …

И по небу, как ни в чем не бывало, напластованные цинковыми белилами, гуляли пышные, с синевой облака; по забытым улицам неслись стаи тополиного пуха, а между рамами окна порхали бабочки – безумный снегопад, сквозь который удалялись в прошлое слон и верблюд, животные для Тополевого переулка не экзотические.

Чусовская – Тагил… Этим поездом я ездил только летом.

Вереница вагонов и локомотив – угловатый и массивный, от него пахло горячим металлом и почему-то дегтем. Каждый день этот поезд отправлялся от старого чусовского вокзала, которого сейчас уже нет, и стояли в открытых дверях проводницы, выставив наружу желтые флажки.

Железная дорога решительно поворачивала от реки Чусовой в лощину между гор, и дальше много часов подряд поезд дробно колотил по дремучим распадкам. Сверху жарило неподвижное летнее солнце, а вокруг в синеве и мареве колыхался Урал: то какой-нибудь таежный завод выставит над лесом толстую трубу из красного кирпича, то заискрит слюдой сизая скала над долиной, то в заброшенном карьере, словно закатившаяся монета, блеснет тихое озеро. Весь окружающий мир за окном мог внезапно упасть вниз – это вагон мчался по недолгому, как вздох, мосту над плоской речонкой, издырявленной валунами. Не раз поезд выносило на высоченные насыпи, и он с воем летел на уровне еловых верхушек, почти в небе, а вокруг по спирали, точно круги по омуту, разворачивался горизонт с покатыми хребтами, на которых что-то странно вспыхивало.

Семафор переключал масштаб, и после грандиозных панорам поезд замедлял ход на скромных разъездах с тупиками, где к рыжим рельсам прикипели раскаленные колеса забытых теплушек. Здесь окошки деревянных вокзалов украшали наличники, таблички «По путям не ходить!» заржавели, и под ними в одуванчиках спали псы. Коровы паслись в бурьяне дренажных канав, а за щелястыми дощатыми платформами вымахала беспризорная малина. Сиплый свист поезда плыл над станцией, как местный ястреб, который давно утратил величие хищника и теперь воровал цыплят в палисадниках, хватал воробьев с двускатной шиферной крыши лесопилки.

Перебирая в памяти подробности, я уже не знаю и даже не понимаю, по какой волшебной стране едет этот поезд – по Уралу или по моему детству.