Алексей Иванов - Хрестоматия Тотального диктанта от Быкова до Яхиной

Эта мысль еще ни разу не приходила ему в голову. Он прислушался к ней. Мысль была проста и делала простым всё остальное. Отменяла тычки, побои, полосование ремнем, привязывание к кровати, подвешивание к притолоке. Отменяла багровые синяки, пульсирующие болью шишки. Резкую боль, ноющую боль, глухую боль. Она отменяла страх. Мотылек стал думать, как это сделать. Оружия у него нет. Ударить чем-то тяжелым по голове вряд ли получится: всё-таки дед очень высокий. Можно попробовать свалить деда с ног и тогда ударить по голове – что есть силы, со всего размаха… Мотылек представил, как обычно дед спускается в подпол: до конца распахивает тяжелую крышку, вешает керосиновую лампу на специальный крючок, вбитый снизу в доски пола, и начинает осторожно, по одной, ставить ноги в валенках на каменные ступени; керосинка освещает весь небольшой колодец подпола – высокий картофельный ящик без крышки в одном углу, банки с припасами в другом… Мотылек так ясно представил себе эту картину, что темнота отступила, – он увидел пространство вокруг себя, словно наполненное желтым светом лампы. Разлить на ступеньках огуречный рассол, чтобы дед поскользнулся? Он увидит мокрые ступеньки и не станет по ним спускаться… Кубарем броситься к нему в ноги и силой попробовать свалить с лестницы? Скорее всего, дед окажется сильнее… А может, заставить его самого опустить голову вниз? Он увидит что-то на земле. Что-то такое, что ему очень сильно захочется разглядеть поближе, и нагнется низко-низко… В этот момент нужно ударить по этой ненавистной голове – что есть силы, со всего размаха…

Мотылек снял штормовку, шаровары, оставшись голышом, и разложил на земляном полу. Один рукав штормовки тянулся вверх, касаясь ящика с картофелем, второй смотрел вниз; капюшон слегка наклонился вбок; штанины шаровар раскинулись в разные стороны. Тряпичный человечек будто спускался по ступеням и упал на пол.

Сам Мотылек засядет в картофельном ящике. Он всё точно рассчитал. Дед, удивленный необычной картиной, спустится по ступеням вниз. Возможно, даже снимет керосинку с крючка и возьмет с собой, чтобы получше всё разглядеть. Присядет на корточки около тряпичного человечка, начнет ощупывать его. И вот тогда Мотылек выскочит из ящика и обрушит на склоненную голову полуторалитровую банку с солеными огурцами. Банка хорошая: тяжелая, из толстого стекла. Не должна подвести.

Чтобы уместиться в ящике, Мотылек выбросил оттуда часть картошки и рассовал по щелям, по темным углам, за банки с припасами. Потом устроился поудобнее на холодных клубнях, обнял свое полуторалитровое оружие и стал ждать прихода деда.

Его разбудил солнечный луч, ползущий по носу. Луч бил из щели между половыми досками. Где-то кричали чайки. Наверху уже наступил день. Мотылек выбрался из ящика, с трудом переставляя затекшие ноги. Взобрался по ступеням, толкнул крышку – та легко поддалась. Высунув голову, осмотрел кухню – деда не было. Засов на входной двери был открыт. Обеденный стол немного перекосился, его некогда крепкие ноги разъехались в разные стороны.

Выбрался из подпола. Чайник на плите был теплым. На столе стояла грязная кружка, лежали хлебные крошки. Видимо, дед позавтракал и ушел на работу. Часы на стене показывали половину девятого.

Мальчик спустился в подпол, аккуратно собрал все картофелины обратно в ящик, поставил на место банку с солеными огурцами. Поднял наверх шаровары и штормовку, развесил на веревке во дворе просушить. Надел синюю форму и побежал в школу.

Любовь к девочке на несколько лет старше – безнадежна. Мотылек это понимал. Любовь действительно звали Любовью. Любе было четырнадцать. Да что скрывать, этой весной ей уже исполнилось пятнадцать. Она была выше его на две головы. У нее были восхитительные рыжие кудри и глаза цвета Волги. Когда она сердилась, глаза темнели и становились цвета Свияги.

В этом году она заканчивала восьмой класс. Мотылек – четвертый. Благодаря Острову они целый год учились вместе.

Систему школьного образования на Острове можно было бы назвать экспериментальной, если бы она была рождена смелой мыслью какого-нибудь новатора от педагогики. Но директор школы Р.Р. Николаев называл ее вынужденной, чиновники в районном управлении соглашались и закрывали глаза. На Острове проживал двадцать один ребенок младшего и среднего школьного возраста. Все дети учились в островной школе номер один, где работали четыре учителя и директор. Один учитель мужественно нес на своих хрупких старушечьих плечах все младшие классы: дети от семи до девяти учились вместе три года подряд, каждый год проходя заново программу младшей школы. Ребята десяти-пятнадцати лет получали основы среднего образования от трех учителей-многостаночников, достигших вершин мастерства в преподавании различных дисциплин столь разновозрастной аудитории.

Такая система сложилась еще в тридцатые годы, когда специальным указом Наркомпроса островитянам запретили возить детей на катерах в нормальную береговую школу «во избежание попыток побега со стороны пациентов психиатрической лечебницы». Тогда же запретили иметь и собственные катера. Зато построили школу, маленькую, всего на два класса и одну крошечную учительскую, – но свою.

Мотылек бежал в школу через холм и запыхался. Влетел в класс и рухнул на свою парту. Успел – урок еще не начался. Краем глаза заметил знакомое облако рыжих волос у окна, внутри живота что-то привычно дрогнуло. И, как всегда, подумалось, что сначала он сам вырвется отсюда, а потом, через несколько лет, вернется – выросший, возмужавший – и увезет ее с Острова. Навсегда.

– Не, в училище не хочу. Зачем? – Люба сидела на подоконнике рядом с большим синим глобусом и кокетливо вертела его пальчиком; коричневое платьице открывало круглые коленки и упругие бедрышки, обтянутые эластичными колготками со сложным рисунком. Этот рисунок внимательно изучали, словно запоминая наизусть, два рослых восьмиклассника, стоявших рядом.

Тряхнула упругими кольцами кудрей:

– Я лучше здесь останусь. У меня обе сестры в психушке санитарками. Одна уже старшей стала. Говорит: ве-есело там… – она улыбнулась чему-то, что было известно ей одной.

Родители Любы, давая имена дочерям, не были оригинальны: старших девочек звали Вера и Надежда. Закончив восьмилетку, они остались на Острове.

– А я в девятый класс хочу, – сообщил один из Любиных собеседников, оторвав на миг глаза от узорчатых колготок.

– Меня отец обещал летом в Казань послать, к родственникам. Я там дальше учиться буду.

– А смысл? – Люба закинула ногу на ногу, открывая взгляду исследователей еще несколько квадратных сантиметров сложного рисунка. – Мой папа столько получает, сколько в твоей Казани многим и не снилось.