Андрей Ильенков - Повесть, которая сама себя описывает

Кирюша очень внимательно выслушал эту информацию и решил, что едва ли это колдуньи, скорее простые, тупые крестьянки. Но какая разница? Так тоже хорошо.

Олег же, как специалист, поинтересовался:

— А где у вас участок?

— Рядом! — махнула рукой бабка. — У Здохни!

— Чего? — переспросил, недослышав, Кирюша.

— Здохни! — повторила бабка.

— Это вы мне, простите? — удивился Киря.

Девонька заржала, как лошадонька, и даже Дубинин дипломатично улыбнулся. Он объяснил недалекому товарищу, что здесь неподалеку есть такое маленькое озерко, называется Здохня.

И тут, братцы мои, все маленькие волосики на Кирюшином теле встали дыбом.

А Стива холодно смотрит на этих двух дур и тоже в свою очередь отворачивается в окно. А за окном, как сказал поэт, и даже внутри вагона солнце садится, красное, как холодильник. На куске деревянного дома сидит одетая девушка. У девушки харя такая и волосы желтые, крашеные, и ноги она раздвинула в две стороны. Но она не выпимши: только кажется, что выпимши, а по правде — не выпимши. И смотрит она в одно место. А кругом люди ходят, обнимают друг друга и песни поют, к коммунизму идут, и солнце садится, распространяя запах полезных витаминов! А девушка в позе сидит и в одно место смотрит.

И эти придурки на нее пялятся. Она-то ничего, только сопливая какая-то. И возможно, вшивая. И вообще какая-то вся обоссанная. А так-то ничего себе. Но какого черта они везут яблоки из города в загородном направлении — непонятно. Да уж чего там непонятного! Давно уж город деревню кормит, а не наоборот. «Спекулянтки», — подумал Стива и решил пугать спекулянток разговорами о милиции.

— Что это милиции не видать? — поинтересовался он.

Говорят: помяни черта — он и появится. Но, видимо, милиция — это далеко не черт. Потому что она не появлялась. А надо бы. Но такая мысль появится у всех чуть позднее. А пока товарищи разлюбезно беседовали с колхозницами, и на реплику о милиции никто не откликнулся.

Стиве стало скучно, и он толкнул Кирю:

— А пошли покурим, а?

— Ну не хочу я, не хочу, а!

— Ну что же ты обижаешься? Свинья ты после этого! Я же вижу, что ты хочешь, ну и пошел ты…

Он обратился с тем же предложением к Кашину.

Тот ответил:

— Да я не курю.

— Тебе что, впадлу со мной покурить?!

— С тобой, конечно, нет…

— Ты что, бэдный, да, бэдный?!..

Это центон из «Космоса». Такая история была в киноконцертном театре в буфете. Грузин-бармен так кричал на некоего мужичонку, когда тот заикнулся было о сдаче. И правильно, нечего ходить по киноконцертным театрам, если денег нет. Потому что полно экономию-то на чаю разводить! Нет денег — так и ступайте вон к ростовщику. Кирюша не ростовщик, но денег Стиве дает. Взаймы, конечно, зато без отдачи. А Кашину Кирюша денег не дает, потому что тому противно брать деньги.

Пошел Стива курить в тамбур в одиночку.

А в тамбуре, или, как сказал поэт, в общественном туалете, — потные холодные стены, покрытые частично обвалившимся кафелем, забитые говном унитазы, на которых влезают ногами, чтобы не испачкать чистую белую жопу. На заблеванном цементном полу тут и там валяются ломтики жареной ветчины. Их давят башмаками и ладонями. Воздух белый, густой. У окна стоит группа людей, они курят, сморкаются и плюются. На подоконнике молодая мамаша пеленает свое дитя, сплошь покрытое коричневой сыпью. На окне, замазанном зеленой краской, твердые блестящие решетки. В углу, левее унитазов, на ржавой трубе висит очередной повешенный. От него пахнет. Сбоку надпись кирпичом: «Полный п…ц», — сказал поэт.

Ну, раз поэт сказал, делать нечего, Стива заодно и помочился и вернулся в вагон. В вагоне было не чище и два сиденья облеваны, но хотя бы не так холодно и накурено.

Шел самый охмуреж. Кирюша, и без того пучеглазый, теперь еще более вытаращив зенки и закатив их вверх до невозможности, водил дрожащим пальцем по девкиной ладошке, изображая хироманта, и Стива готов был поспорить, что Киря уже кончил, и, возможно, не раз. А девка, наоборот, таращилась на другого комсомольского красавчика, который, в свою очередь, как человек, по его собственному мнению, хитрый и дальновидный, оказывал знаки внимания бабке, развлекая ее разговорами, смотреть противно. Стива сел на место и, с отвращением глядя на разворачивающийся перед его взглядом бордель, стал подумывать, что бы такого сделать плохого.

Тем временем за окном совсем стемнело, и в вагоне зажглись фонари. Вдруг эшелон остановился, зашипели двери, и в вагон вошли двое молодых людей самой фантастической внешности.

Один из них был высок, худ и сутул. Другой низок, коренаст и с претолстою шеею. У высокого были длинные волосы, свисающие сальными сосульками на прыщавое лошадиное лицо. Второй был брит наголо, скуластый, с вывороченными ноздрями и весь в татуировках. Первый, впрочем, тоже в татуировках, но не весь, а второй — весь. На обоих были кримпленовые клеши, причем у длинного они еще были украшены внизу бахромой. На длинном была пластиковая куртка с ржавой железной молнией. Короткий, несмотря на прохладную погоду, был только в одной рубахе типа гавайской, завязанной на пупе узлом. Рубаха в нескольких местах была в дырках с оплавленными краями, очевидно, от табачного пепла. От нее за много метров невыносимо несло потом и «Шипром». Перегаром несло от обоих. На груди у короткого висел огромный, вероятно, самодельный значок с изображением длинноволосого Н.В. Гоголя и подписью «Джон Ленон». В руках у длинного была гитара, украшенная переводными картинками с изображениями красавиц и накарябанными химическим карандашом надписями «ДИ ПАПЛ» и «MONTANA». В руках у короткого была огромная пыльная бутылка, почему-то вся в опилках, с мутным багровым вином, а также транзистор. То есть не просто один какой-нибудь транзистор, например, МП 39Б или ГТ 309, а целый транзисторный радиоприемник, от которого на много метров невыносимо несло «Полевой почтой» радиостанции «Юность». У обоих были маслянисто-грязные руки с черными ногтями, причем ноготь на мизинце особенно выделялся своею длиною и чернотою, а у длинного даже был когда-то выкрашен облезшим ныне лаком. Ботинки у одного были замшевые, у другого — огромные, высокие, пропитанные мазутом и просили манной каши.

Они плюхнулись аккурат на облеванные сиденья и стали торопливо пить и курить: короткий — «Беломор», длинный — «Шипку».

Длинный поерзал на сиденье и сказал:

— Бля! Че-то мокро!

Короткий ответил:

— Ты че, вайн пролил, нах?

Длинный посмотрел на бутылку:

— Да ни хера!

— А х…ль тогда?

Длинный взглянул на сиденье и, подскочив, пораженно воскликнул:

— Зырь, какая тут шняга! Я в нее сел!