Ян Ленчо - Соло для оркестра

Односельчане в большинстве своем встали на сторону Штефана, но его связь с молодой вдовой не раз бывала предметом их пересудов. Люди фантазировали, горячились, злословили, благословляли и осуждали его (главным образом из-за того, что жили они с Геленой невенчанными), но прошло несколько лет — и даже самые ярые крикуны привыкли и признали отношения Штефана и Гелены законными и достойными.

После смерти отца дом опустел, зато буйно рос виноградник, старательно возделываемый Штефаном. Каждый день, зимой и летом, в зной и ненастье, мерил он шагами дорогу от пастушьей хибары к каменоломне. Он был точнее звонаря, почтальона и гробовщика, и до самого сочельника можно было видеть в винограднике его следы. Там у него стояла мазанка-сторожка, над которой раскинул свои ветви орех, а перед сторожкой был вкопан стол с липовой столешницей, красноватой, как и его обветренное лицо. Здесь был приют этого Агасфера, а путь сюда и обратно, к пастушьей хижине, — его жизненным путем. И еще, кроме как в деревню, больше он никуда и не ходил, при случае замечая, что навидался света на всю жизнь. Цель жизни он обрел в тишине этих мест, повседневно созерцая привычно устойчивые земные пейзажи и небесные метаморфозы. Глиняная мазанка, акации, виноградник, завалинка с кошкой, подвальная кухня с эмалированными ведрами — это и была «суша», которую нашел мореплаватель. Табуретка в кухне, поленья у плиты, тарелки на полке над окном, белые плечи любимой женщины — все это было для него доказательством определенности в жизни.

И еще кое-что.

В углу двора, в сараюшке, у него была низенькая комнатка, куда мы входили затаив дыхание. Здесь пахло глиной, стружкой, красками, вощиной, орехами, а на стенах были развешаны резные деревянные фигурки — пастух с овцами, лошадь с жеребенком, деревянные миски и ложки, глиняные кружки, кувшинчики и поросята, в углу же стоял настоящий контрабас, на котором можно было играть.

Штефан был человек молчаливый, погруженный в себя, но ничуть не высокомерный и не важный. Просто так слов на ветер не бросал. Он мог подолгу слушать собеседника, кивал, ничего не произнося, но, разговорившись, вдруг рассказывал историю совершенно своеобразную, ни на что не похожую, как и его кувшины.

Скажем, о глиняной скрипке.

Эта навязчивая идея не покидала его, он был одержим глиной, которая должна была петь. Глиняную скрипку он видел якобы когда-то в Италии и даже слышал, как на ней играли. Но вот тайну изготовления такой скрипки не узнал до конца, одно стало ему известно: что глина для скрипки была взята особенная, «маслянистая», смешанная к тому же с овечьим сыром. И по весне он бродил в окрестностях деревни в поисках маслянистой глины, в эту пору она вроде бы самая чистая. Дома он ее перемешивал, сушил, разделывал и снова месил. После чего клал вызревать.

— Глина, она ведь живая, — говаривал он. — Глина родится, потом созревает, стареет и умирает. Хорошая скрипка выйдет только лишь из созрелой глины. Самая наилучшая — это которая сама по себе произросла либо ветер ее навеял. И чтоб не было в ней ни песку, ни какой другой примеси, нечистая глина глухая, нету в ней голосу.

И он бродил по полям, по оврагам, по глиняным карьерам, где местные крестьяне брали глину, когда складывали новую печь для хлебов или обмазывали завалинки. А вот по берегам ручьев не искал.

— Вода глину только портит, — объяснял Штефан.

Надо сказать, ручей он вообще недолюбливал — возможно, за то, что весенние воды подмывали и уносили землю его сада за домом. Зато, стоило воде опасть, он выходил с багром на берег и вытаскивал из кустов принесенное половодьем дерево, а затем складывал его у пастушьей хижины и внимательно изучал — не попадется ли подходящего куска для вырезания. Остальное дерево он распиливал, колол и аккуратно складывал вдоль стен дома.

Однажды — уже цвел кизил — за домом раздался сильный взрыв. Над пустовавшей старой каменоломней поднялось серое облако пыли.

Старик как раз занимался тем, что сгребал в саду прошлогоднюю листву. Он так и застыл с граблями в руках. Каменоломня ожила, вызвав у него забытые воспоминания. Он-то раз и навсегда уверился, что позабыл все напрочь. И на тебе, ожила каменоломня, а с ней и все былое.

Еще два раза бабахнуло, а потом наступила такая тишина, что старик услышал шорох жука в старой листве…

У забора показался деревенский мужик, шагавший не спеша и вразвалку, настоящий «силач Бамбула», было ему около тридцати, и все звали его Черный Матё. Остановившись за оградой, он поздоровался и развел руками-лопатами:

— Ничего себе жахнуло, а, батя?

— Да вот я слушаю.

— Мастера приехали, камень проверяют, собираются добывать его.

— Камень? — раздумчиво протянул старик и с недоверием посмотрел в сторону каменоломни.

— Слыхал я вчера в корчме, бают, и машины сюда пригонят. А для взрывника уже и квартиру присматривали.

Старик напряженно выпрямился.

— Как бы только он не сковырнулся вроде горемыки Барнабаша. Сколько лет все взрывал, а потом р-раз… и самого садануло.

— Я про это помню, батя. Мне в ту пору десять лет было, и я видел, как его ишпан [44] Ишпан — в старой Венгрии королевский чиновник, управлявший областью — жупой, — в 30-е годы, видимо, Сенеши звали так по старой памяти. Сенеши вез на пролетке.

Старик потер большим пальцем висок и добавил:

— И я как сейчас его помню. Вон там он лежал, под сараем, весь израненный и покалеченный. А какой мужик был! Гарнец пива в зубах поднимал.

— Его вроде в голову ударило.

Старик не ответил и снова посмотрел вниз на каменоломню.

— Опасный камень, лежит друг на дружке, как гонтовая крыша, а от взрыва разлетается во все стороны что твоя шрапнель.

— А вон там, повыше, сказывают, скала крепкая, будто кремень. Один мужик в корчме говорил, что они до самой Сакошки собираются пробивать.

Старик так и взвился.

— Ты что мелешь, там же дорога и лес!

— И мы ему то же: дескать, дорога там и все такое, — а он, значит: ну и что, как раз под дорогой самый наилучший камень.

— Разговоры одни… дорогу нельзя портить, она и на военной карте обозначена, армия им не позволит.

— Вот и крестный Дюро то же говорили, а мужик свое заладил: дескать, все это давно запланировали и потому и армия тут никакой силы не имеет. А надо будет, так и лес заберут.

Оба они разом повернулись и поглядели вверх, на темнеющие на ясном небе очертания раскидистых сосен в самом соку — на пятом десятке.

Старик покачал головой.

— Жаль было б леса. Его еще мой дед сажали, когда лесником у Сенеши служили, берегли его тогда как зеницу ока.

«Силач Бамбула» и старик задумчиво смотрели на сосновый бор, на небо, и взгляды их уносились на обрывках клочковатых облаков.